Ольга Александровна была пострижена в монашество вл. Василием с именем Серафима и была погребена на кладбище монастыря Оптиной пустыни. О. А. Кавелина (инокиня Серафима)её двоюродный дедушка был известный архимандрит Леонид Кавелин. Сама она была связана с Оптиной пустынью с самого детства, помогала после падения СССР и открытия монастыря найти места погребения старцев.

Мне хочется рассказать о последних днях и часах владыки Василия здесь, на родине. Приехал он 7-го числа сентября в 10 часов вечера, позвонил, что вот он, наконец, здесь, завтра служит литургию в Лефортове, где сослужить ему будет епископ Николай Шкрумко.

Вечером — всенощное бдение в соборе, под именины патриарха Пимена, в 15 часов — прием у патриарха, потом — у владыки Филарета в «иностранном» отделе, а вечером он был у нас, у двоюродных сестер. В 9 часов вечера за ним приехал отец Серафим, который в этот раз был прикреплен в нему как сопровождающий. Владыка уезжал, как обычно, «Стрелой». Ему как-то не хотелось уезжать в этот день, он даже как-то очень долго собирался, потом сказал: «Нет-нет, я еще у тебя побуду; я еще 23 числа, когда вернусь из Ростова, обязательно буду у тебя, так что ты не огорчайся».

В Ленинграде ему была вручена трудная программа: Эрмитаж, Русский музей, Пискаревское кладбище, Павловск. Он сказал: «Нет, нам это не подходит, почему в программе нет посещения Духовной академии?» Служил он в академическом храме, под престольный праздник Усекновения главы Иоанна Предтечи, утром служил там же литургию. Служил ректор. Чай — в профессорской. Кофе — у владыки Антония, беседовали. А вечером — всенощное в лавре под праздник св. Александра Невского. Сослужили владыке Антонию еще 6 архиереев. После — ужин у владыки Антония. А в четверг 12-го — литургия в лавре, опять 6 архиереев, крестный ход, на котором Владыке пришлось идти и кропить народ, и смотреть, слепому, еще себе под ноги, так как он плохо видел, когда ходил, — что было чрезвычайно трудно. Владыку Антония это раздражало, и он сказал: «Нельзя ли поскорей?» Но владыка Василий этого сделать не мог. После был обед у владыки Антония. За обедом он сказал: «Владыка, Вы даже написали письмо владыке Кириллу?» К отцу Михаилу: «Почему Вы не принимаете монашество? Были бы викарным епископом при владыке Василии». Владыка Василий за всех ответил: «Меня уже 10 лет хоронят». Хорошее отношение к владыке Кириллу явно раздражало владыку Антония. В пятницу — поездка в Новгород. Был доставлен «рафик». Владыка очень утомился после этой поездки, сказал: «У меня болят ноги, и я отбил зад». На этом «рафике», на месте, где сидел Владыка, я ехала из морга, — об этом мне сказал отец Владимир Сорокин. Можно удивляться, что Владыка выдержал около 500 км туда и обратно в Новгород в этой машине.

По возвращении из Новгорода он служил литургию в Преображенском соборе. В этом соборе его крестили, и эти места связаны с его юностью. По окончании литургии был обед, после которого Владыке стало плохо. Вызвали «скорую» и отвезли в больницу. Диагноз не обещал выздоровления, и перед владыкой Антонием сразу встал вопрос: «Где хоронить владыку Василия?» Сказал: «Мы свое дело сделаем — отправим в Бельгию». Пришлось звонить в Париж, в «иностранный» отдел, добиваясь иного решения. Владыка Филарет все взял на себя. Я поехала в Ленинград, встретил меня отец Серафим, которого владыка Антоний хотел отправить в Москву, сказав: «Мы сами справимся». Я была в больнице каждый день, но никто не приходил ухаживать за владыкой Василием, а надо было его поворачивать. Почему-то считали, что он без сознания, но он отвечал на вопросы сознательно: «Голова болит, ослабел я». Попросил чаю вместо бульона, который подали, но почему-то чаю и даже кипятку в больнице не оказалось.

В лавре за молебном его не поминали, я спросила почему, — сказали: «Нет распоряжения митрополита. Он не принимает лекарства (но это неверно. — О. А.) и не хочет выздоравливать (что тоже неверно. — О. А.)». 21-го, в день Рождества Богородицы, митрополит прислал священника читать отходные молитвы. Во время чтения Владыка сознательно крестился. К вечеру ему стало хуже, начались хрипы в легких, как будто он задыхался. Мы еще раз прочитали отходную, но было уже видно, что настают последние-последние часы. Больницу закрывали, и пришлось искать пальто и выходы, пришлось в 12 часов уехать из больницы. А в половине четвертого Владыка скончался.

Узнав об этом, мы рано утром с отцом Михаилом Городецким поехали в больницу опять, но пришлось уже просить, чтобы нас все-таки пропустили в морг. Сначала нам отказывали, но потом я сказала: «Я же сестра Владыки, как же вы меня не пустите? Я должна пройти». Мы взяли его подрясник, бельё — все, что нужно. Владыку одели, принесли его в небольшую комнату и положили на стол, и нас пропустили. В это время подъехала машина, приехали несколько священников и сказали: «Мы звонили Вам, но Вас нигде нет, мы поняли, что Вы здесь». Прямо в морге отслужили первую панихиду. Когда мы возвращались из морга, отец Владимир Сорокин мне сказал: «Вы едете на том месте, где сидел Владыка, когда ездил в Новгород». Место было ужасное, я с трудом вышла из этого «рафика». Как Владыка выдержал такое путешествие — надо удивляться! Но он никогда не жаловался ни на свое состояние, ни на усталость, ни на что. Для него не это составляло главное. Главное для него было вникнуть и почувствовать жизнь Русской Церкви.

Он очень любил Церковь, и все болезни, все нечеткости, все неправильности болезненно отражались на его душе. И он всегда старался исправить — в словах ли, в письмах ли — то, что, по его мнению, было неправдой, то, что составляло какую-то маленькую ложь или какой-то компромисс. И он считал, что его долг — всегда-всегда говорить правду. После его кончины встал вопрос о его захоронении.

Конечно, в лавре места для него не нашлось — там, где хоронили архиереев. Но владыка Антоний (Мельников) сказал: «Ищите на Охте». Отец Евгений 2 часа ходил, но места на Охте не оказалось. И я попросила о Серафимовском кладбище. Когда отец Евгений вернулся, он сказал: «Будет по-Вашему, потому что другого места нет». Слава Богу, я очень Богу благодарна, что Владыку похоронили на Серафимовском кладбище. Чудный храм, прекрасное место, и какая-то особая тишина и благоговение. Ведь реподобный Серафим всю жизнь хранил семью Кривошеиных!

Отпевание же было в Преображенском соборе — том самом, который был началом и концом его жизненного пути. Приехали архиереи — и владыка Филарет, и владыка Владимир — как Экзарх и как человек, который должен был встречать владыку Василия в Ростове, куда он намеревался ехать. Служба была хорошая. Я очень благодарна, что дали возможность прочитать разрешительные молитвы владыке Филарету. Мне казалось, что владыка Филарет был близким по духу владыке Василию, и тот очень его любил. А потом поехали все на Серафимовское кладбище, где теперь покоится Владыка. Но чувствовалось, все время какое-то неучастие, некоторое как бы отстранение от Владыки. Чувствовалось, что его боятся, его боялись всю жизнь, боялись общения с ним как с человеком, живущим за границей. Таково, может быть, было время, а может, не только время, а еще склад и характер людей. Но уж тут-то, ко гробу можно было отнестись с почтением. А ведь на Владыку было надето грязное облачение, и это видно было даже на фотографиях, потому что поручи были грязные. Между прочим, за трапезой владыка Филарет сказал, что мы хороним всегда в блистающих белых ризах. А я подумала: значит, не я одна вижу, что ризы грязные. Очень, очень больно думать об этом, такие мелочи как-то отражаются на душе.

Но слава Богу, дальше мне было еще сложнее. Ведь нужно было памятник поставить на могилу, достойный его памяти, не крест деревянный, который через год-два упадет. Надо было где-то доставать деньги, и тут я опять столкнулась с трудностями, потому что Ленинградская епархия сказала: «Нас это не касается, владыка Василий не Ленинградской епархии». «Иностранный» отдел сказал мне проще: «Ольга Александровна, мы с Вами должны это сделать вдвоем». Из этого я поняла, что я должна изыскать где-то средства, но Господь послал мне человека, и этим человеком был Павел Кузьмич, староста Серафимовского кладбища. Если бы не он — я бы ничего не сделала. Он нашел и памятник достойный, он сделал все, чтобы могила Владыки приобрела тот должный вид, который она имеет. Бесконечно я ему благодарна за это. Так что Господь не оставляет. Владыка Филарет из своих средств дал мне деньги. Я продала некоторые вещи владыки Василия, взяла деньги из своих смертных, и так мы заплатили нужную сумму. Слава Богу. И хоть для того времени это была очень большая сумма — 3000 рублей — при моей пенсии 88 рублей, но позднее это было бы для меня совершенно недосягаемо, а тут мы как-то сумели все устроить.

Очень удивительно, и, наверное, так уж Господь устраивает, что вот теперь, через много лет, в трудах Владыки образ его станет известным не только там, где он жил, но и в России. Издание трудов его сделает известным имя его для России.

Я хочу еще несколько слов сказать о том, каким счастьем было для Владыки в последние годы жизни еще раз побывать на Афоне. Мне пришлось встретить архимандрита Серафима, который был тогда наместником в нашем, русском Пантелеимоновом монастыре. Он рассказывал, как владыка Василий приезжал при нем на Афон и как буквально ходил за ним все время, счастливый тем, что посетил родную обитель, и все просил его: «Ты меня еще раз поисповедуй, ты меня еще раз поисповедуй». Ведь каково ему было, прожив 22 года на Афоне, переключиться в другую жизнь, — конечно, это было очень трудно. И он как будто хотел очиститься от всего, что налипло на душу за годы жизни вне Афона, как будто хотел снять с себя какую-то накипь. И это очень характерно для настоящего монаха. Он также был безмерно счастлив, когда при нем приехало первое пополнение из нашей Церкви на Афон, он просто светился, говорил: «Ах, какие хорошие, хорошие пришли монахи. Конечно, несколько человек среди них — больные, но они, конечно, уедут, а в целом, какие хорошие монахи!» Он был очень счастлив за свой монастырь, что жизнь в нем будет постепенно оживать и что новые вливания приезжих молодых, сильных монахов дадут возможность монастырю не погибнуть.

Еще мне хотелось бы подчеркнуть, просматривая Владыкины труды, иногда критические, что он никогда никого не судит. Он описывает те события, которым является свидетелем, он описывает их, как картину, но свое осуждение никогда не вкладывает. И это очень характерно именно для настоящего монаха. Между прочим, я его спрашивала, как у них на Афоне совершалось старческое окормление, вообще духовное делание, и он отвечал: «У меня был старец в первые два года моей жизни на Афоне, его звали отец Кирик, позже его направили в Чехословакию; вот тогда была совершенно особая старческая жизнь. А вообще монахи на Афоне все очень замкнутые. Как сказано в житии Марии Египетской, что свидетелем их жизни был только Сам Бог, так и на Афоне: каждый живет своей внутренней жизнью». Я спросила у него о таком светильнике, как отец Силуан: почему, живя рядом с ним, никто из монахов не осознавал, какой это подвижник. А владыка Василий мне ответил: «Он делал свое дело и всегда молчал. Никто на Афоне никогда своим внутренним миром не делится». И это очень характерно, наверное, для монахов-пустынников, но нам, русским людям, это не свойственно, мы всегда делимся своими переживаниями.

Так вот, когда Владыка рассказывал о том, что он видел, у него никогда не звучало ноты осуждения. Но он не выносил лжи, лжи подмазанной, слащавой, его это коробило, и он не мог промолчать. Но в то же время обличал он в такой форме, которая не обижала человека. Он не мог органически никого обидеть, и осуждение у него отсутствовало, не было у него этих качеств, потому что душа его была ясная, очень ясная. Образ его удивительно светлый и таким останется, наверное, в памяти всех, кто знал его. Из его вещей, которые с ним были, мне многие передали, и я поражалась тем изношенным и заштопанным рубашкам, — видимо, он никогда ничего для себя не приобретал, может быть, кто-то ему что-то приносил, штопал, но для него вещи как бы не существовали, потому что жил он с одной мыслью: успеть, сказать, написать. Очень жаль, что он не написал воспоминаний об Афоне. Но даже те воспоминания, которыми он делится, — о девятнадцатом годе и более поздних временах, — они ведь тоже свидетельствуют, что у него не было чувства озлобления, осуждения, он как бы живописует полотно жизни — то, что было, то, что прошло. Он очень мало требовал для себя и стремился делать все только для блага Церкви…

Письма Ольги Александровны Кавелиной Игорю А. Кривошеину

***

28.IX.1985 г.
Москва—Париж

Дорогой мой Игорь!

Ушел большой человек «в путь всей Земли». Но уход бывает разным. Его уход принес не печаль, а покой и видение Промысла Божия. Но начну по порядку. Приехал Владыка 7-го вечером. О его приезде я не знала. Так как письмо его с сообщением о приезде пришло после его похорон. В воскресенье он был занят, в понедельник были именины патриарха, он служил, а потом был на приеме, а после 18 часов приехал ко мне. Я спрашивала о тебе, сказал, что ты высох, ослаб, а вот он чувствует себя хорошо. В этот же вечер уехал в Ленинград с тем, чтобы 16-го вернуться, 19-го ехать в Ростов, а 24-го вернуться домой. 24-го его хоронили. Из Ленинграда он ездил в Новгород, утомился, но в воскресенье 15-го был бледен, но сказал, что чувствует себя хорошо. Служил литургию в Преображенском соборе, в котором его крестили, рядом с домом, в котором он родился. (В Преображенском соборе его и отпевали.) После службы при соборе он пообедал, разговаривал, а потом сразу поник головой. Вызвали скорую, отвезли в хорошую больницу. Признали инсульт с поражением левой стороны, но не сильно. Речь и соображение от него не были отняты. Из-за плохой работы сердца с легкими стало неблагополучно. Лечили очень хорошо, делали все, но изменить что-либо не в силах человеческих. Нам профессор сказал, что организм противится выздоровлению, чтобы лечь в родную землю.

Я приехала и все дни была при нем. Он говорил, но неразборчиво, так как протез пришлось снять. Глаз не открывал, и когда я попросила его посмотреть на меня, то четко сказал: «Ослабел я очень». Вместо бульона попросил чаю. Давала кислород, делали капельницу, применили все лучшие лекарства, но изменить ничего нельзя. В пятницу мы прочли отходную, он сознательно крестился, а вечером я была одна с ним и видела его молитву о вечности. Это была пламенная молитва, и было чувство, что я присутствую при таинстве. В субботу утром пришла милая врач и сказала, что ему лучше, нет отека легких, с сердцем и головой лучше. Мне не верилось, так как он на нас не реагировал. Вечером дыхание становилось все хуже, и ночью с 21 на 22-е в 4 ч. 50 мин. он скончался. Его не вскрывали, не замораживали, одели в подрясник и положили отдельно, в понедельник одели в архиерейские одежды и увезли в Преображенский собор, отслужили панихиду, а потом парастас. Во вторник после литургии было отпевание. Было три митрополита. Было очень хорошо и тихо. Похоронили его на Серафимовском кладбище, около чудесного храма. Кладбище очень хорошее. Ксения знает эти места, так как мы ехали мимо ее дома. На похороны приезжали Татиша и дочь Веры Ал. Вот и написала тебе отчетное письмо. Но не события здесь главное, а тот особый настрой и ощущение Промысла Божия во всем. Вся жизнь его прошла в Свете Преображения. Ведь главная тема его работ о фаворском свете. Нам останется только посмотреть на себя и подумать о своем переходе в вечность. Не скорби, брат. Сейчас я должна собрать по крупицам сведения о его жизни. Это надо для истории. Дорогой мой, держись. Все мы пойдем «в путь всей земли». Каждому определен срок. Если все будет у меня хорошо, собираюсь поехать на 40-й день в Ленинград. А сейчас 29-го день смерти Нины Алексеевны и Пети, а 30-го — девятый день Владыки и именины Надежды. Держись, дорогой. Целую тебя крепко.

Твоя сестра Ольга.

***

13.Х.1985 г.
Москва—Париж

Дорогой мой Игорь!

Очень сожалею, что не пришлось поговорить с тобой по телефону, но слышимость очень плохая. Написала тебе все подробности в письме о похоронах и последних днях Владыки. Думаю, что и фотографии ты получишь. В девятый день была у нас Марианна и И. Н., она тебе дополнит, что я пропустила. На похороны приезжали также Ирина Г. и один еще знакомый. Была Оля.

<…> В Вестнике экзархата напечатана биографическая справка Владыки. Получается так, что до 47 г. он был на Афоне, а потом вдруг в 1951 г. оказался в Константинополе. А где был эти три года? Мне твоя супруга Нина Алексеевна говорила, что за приверженность к Русской Церкви ему сначала угрожали, а затем схватили и бросили в подземелье с крысами. Это было 20 лет назад. Не можешь ли ты все это вспомнить и уточнить? Н. А. мне даже называла фамилию человека, который ходатайствовал о его освобождении. Теперь это особенно важно, чтобы восстановить образ Владыки. А то многие считают его каким-то диссидентом, как он сам мне сказал в последний раз, когда был у нас 9.09.

Все это надо знать, иначе неясно, почему он покинул Афон, к которому он тянулся до последнего дня. У меня его чемодан. По его вещам можно судить, каким он был: те вещи, которые были видны окружающим, были в приличном виде, а все белье было старенькое, заштопанное и свидетельствовало о полной нестяжательности, как подобало монаху Афона. Думаю, что тебе звонил Миша Городецкий, он взял у меня номер твоего телефона. Хорошо бы тебе с ним увидеться, он бы дополнил меня, а ты помог бы ему составить некролог Владыки. Но если не звонил, то позвони ему в воскресенье после 12 часов по телефону Владыки. Он собирался тебя навестить. Береги себя, дорогой, видишь, ты еще нужен. Постарайся вспомнить о 47–51 годах Владыки и напиши мне. Ведь это было исповедничество, потому он о себе не рассказывал. Смирение истинное, а не показное. Целую тебя и обнимаю.

Твоя сестра Ольга.