«Богословские труды» архиеп. Василий (Кривошеин), Нижний Новгород: Христианская библиотека, 2011. Автор-составитель А. МУСИН. Особенностью новой книги архиепископа Василия (Кривошеина) является полнота представленных богословских текстов, выстроенных по биографической канве их автора, на фоне исторического времени, в параллель с «внутренним» временем, развитием, размышлениями и «достижениями» самого архиепископа Василия. Этот увесистый том снабжен богатым аннотированным именным указателем, где читатель может найти краткие биографические сведения обо всех упомянутых в этом томе лицах.

Макронисос — остров-концлагерь

Макронисос расположен в полусотне миль к югу от Афин. Он входит в Киклады — это самый западный из их островов в Эгейском море

Греческий остров Макронисос — зловещее места, где в течение многих лет находились концлагеря. Уже к концу 1947 г. на южном побережье острова были построены военные концлагеря, в которых содержались пленные бойцы Демократической армии Греции. В 1949 г. туда стали переправлять и сосланных граждан с других островов. В октябре 1949 г., когда Гражданская война почти завершилась, марионеточный парламент Греции принял официальный закон «Об организации лагерей реабилитации на острове Макронис». В том же году в тюрьмы острова попали тысячи сторонников левых идей; их арестовали «в качестве меры предосторожности». Немногие выжившие в тех лагерях свидетельствовали, что по изощрённости пыток и издевательств над людьми они даже превосходили своих немецких коллег. Греческое правительство создало здесь самый большой концентрационный лагерь на Балканах. Данные разнятся, и разброс их не дает возможности назвать более или менее верную цифру: по разным источникам этот лагерь прошли от 50 до 100 тыс. человек. Среди них были не только коммунисты и левые. Было немалое количество «подозрительных болгар» и даже… Свидетелей Иеговы! Немало интернированных в концлагерь острова Макронисос умерли от пыток и бесчеловечных условий. Выжившие остались калеками: лагерь умственно и физически раздавил многих. Сегодня остров считается памятником гражданской войны и охраняется государством.

В книге «Богословские труды» Нижний Новгород: Христианская библиотека (2011) на страницах 144–179 подробно рассказывается о неизвестной доселе никому истории исчезновения монаха Василия с Афона в сентябре 1947 г. и его прибытии в Оксфорд в феврале 1950 г. Вот слова, которые приводятся в книге пресвитера Бориса Бобринского: «В 1950 г. я, окончив Сергиевский институт в Париже, находился в Афинах, где работал в Национальной библиотеке с рукописями трудов святителя Григория Паламы. Тогда-то в городе и появился монах Василий (Кривошеин). Измождённый, голодный, в прохудившемся подряснике как-будто после пребывания в каком-то островном монастыре». Впоследствии отец Борис часто встречался с ним и в библиотеке, и в русской церкви св. Никодима, византийском храме VI–XII вв., археологически исследованном настоятелем русской посольской церкви в Афинах архимандритом Антонином (Капустиным).

О причинах исчезновения владыки с Афона и его прибытия в Афины в том виде, в котором встретился с ним отец Борис, долгие десятилетия было ничего неизвестно. И вот автор — автор- составитель новой книги А. Е. Мусин, — окунувшись в исторические материалы, документы, архивы, переписку с людьми, лично знавшими владыку, восстановил трагическую историю его ареста и пребывания в островной тюрьме.

Необходимо также привести отрывок из работы профессора Михаила Шкаровского «История русских обителей Афона в XX веке»: «Вскоре после отъезда отцов Кассиана, Софрония и Силуана с Афона — 26 сентября 1947 г. в Салониках состоялся суд. По обвинению в сотрудничестве с немецкими оккупантами трибунал постановил приговорить группу русских и болгарских иноков к тюремному заключению: монаха Василия (Кривошеина) — к двум годам, монахов Панкрата и Вениамина из Свято-Пантелеимоновского монастыря — к одному году тюрьмы, а двух насельников Зографского монастыря — архимандрита Владимира и иеродиакона Панкрата — к одному году заключения; русского иеромонаха Владимира (Белозерского) освободили из-под надзора. Все обвинения в адрес русских иноков были полностью надуманы, судебный процесс являлся местью за приглашение представителя советского посольства и в значительной степени являлся инструментом политики эллинизации. Так афонский архимандрит Евгений написал Первоиерарху РПЦЗ митрополиту Анастасию в ответ на запрос Владыки от 14 ноября 1947 г. о подробностях ареста и суда, что были осуждены именно „виновники“ приглашения В. Д. Карманова, „устроившие ему трезвоны и обеды“. Кроме того, монаху Василию (Кривошеину), несомненно, припомнили то, что он несколько лет вел в Киноте напряженную борьбу против ограничительных мер греческого правительства, препятствовавших притоку на Афон послушников из славянских стран. Уже вскоре после суда в Салониках приговор к тюремному заключению был заменен поражением в гражданских правах. В дальнейшем греческие королевские власти заставили отца Василия покинуть не только Афон, но в феврале 1951 г. и Грецию (при этом монах формально оставался в числе братии Свято-Пантелеимоновского монастыря). Опять вступил он на землю Святой Горы только через 30 лет — в 1977 г., уже как архиепископ Русской Православной Церкви». http://www.isihazm.ru/?id=384&iid=919

От автора составителя А. Мусина

С учетом информации М. Шкаровского о переписке архимандрита Евгения и митрополита Анастасия конца 1947 г. и корреспонденции архиепископа Василия и афонитов из личного архива Владыки, которая не была известна издателям «Богословских трудов» 2010 г. в момент работы над книгой, история исхода владыки Василия с Афона может быть реконструирована следующим образом.

25 сентября 1947 г., по решению греческого суда в Солуни (№ 394/25-09-1947), Владыка получает «двушечку» за коллаборационизм, что в общественной мифологии приобрело вид наказания за приглашение в монастырь сотрудника советского посольства в Афинах В. Д. Карманова и устроенные ему «трезвоны и обеды». Где он отбывал этот срок — неизвестно, однако письмо Кинота от 22.2.1955 г. утверждало, что монах Василий с 1947 г. находился «заграницей». Впрочем, Фессалоники для Афона — уже заграница.

В конце сентября 1949 г., по истечении двухлетнего срока, в полном соответствии с практикой тоталитарных режимов, состоялся новый «суд». По решению № 756/49 Комиссии первой ступени Общественной безопасности Фессалоникийского округа он был сослан на о-в Макрониссос. Отсюда он 1 ноября 1949 г. пишет письмо к Т. Виттмору. 23 декабря 1949 г. постановлением Управления Службы общественного порядка и безопасности по округу Фессалоники № 135 ему было отказано в освобождении. Согласно штампу в паспорте монаха Василия Кривошеина он был освобожден 9 мая 1950 г., после чего прибыл в Афины, остановился у знакомого митрополита Евлогия Курилы и встречался с Б. Бобринским. Покинув Грецию осенью 1950 г., в конце февраля 1951 г. он прибывает в Оксфорд непосредственно из Афин. Только в 1954 г. по решению Верховного суда Греции 1309/1954 — 1669/22-12-54 Василий был лишен греческого гражданства.

Конец Афонского периода жизни архиепископа Василия (Кривошеина) — один из самых загадочных. Владыка приезжает в Англию в конце февраля 1951 г. В Оксфорде он останавливается у уже известного ему и нам архимандрита Николая Гиббса. За 5 лет до этого отец Николай переходит из юрисдикции Карловацкого Синода под омофор патриарха Алексия (Симанского). Тот факт, что владыка, приехав в Оксфорд, поселился у него в приходском доме при церкви свт. Николая — закономерно. Было бы неверным, ради понимания его поступков, не коснуться самой деликатной темы в жизни владыки. Истории его удаления с Афона и водворения в Англии.

Скупые строки некроложных житий дают достаточно размеренную картину административного восхождения Василия Кривошеина на Афоне, не мешавшего духовному росту. В 1929 г. он монастырский секретарь, в обязанности которого входила переписка с Афонским кинотом, патриархией, правительственными учреждениями, к 1937 г. он член монастырского совета и второй чрезвычайный представитель Пантелеймонова монастыря на общеафонских собраниях, с 1942 г. один из 20 антипросопов — постоянных представителей монастырей в Киноте — монастырском «парламенте», в 1944-1945 гг. — член Святой Эпистасии, административного органа Афонских монастырей.

О дальнейшем лишь известно, прежде от диакона Михаила Городецкого, что владыка покинул Афон в сентябре 1947 г. В конце февраля 1951 г. он пребывает в Оксфорд непосредственно из Афин (Воспоминания 1998: 202). Этот промежуток мы лишь отчасти можем заполнить любезными воспоминаниями, которым поделился с нами протопресвитер Борис Бобринской. Весной 1950 г. он, окончив Сергиевский институт в Париже, находился в Афинах, где работал в Национальной библиотеке с рукописями трудов святителя Григория Паламы. Тогда-то в городе и появился и монах Василий Кривошеин. Изможденный, голодный, в прохудившемся подряснике, как будто бы после пребывания в каком-то островном монастыре. Впоследствии отец Борис часто встречался с ним и в библиотеке и в русской церкви св. Никодима, византийском храме VI-XII вв., исследованным археологически настоятелем русской посольской церкви в Афинах архимандритом Антонином (Капустиным, 1817-1894) и восстановленном Российским правительством в 1851-1855 гг.

О причинах как удаления с Афона, так и возвращения в Афины официально ничего не известно. Сам владыка вскользь упоминает об этом периоде своей жизни в воспоминаниях о митрополите Николае (Ярушевиче), написанных в сентябре 1969 г. Не уточняя, он свидетельствует о «крупных неприятностях», которые причинили ему «греческие гражданские и военные власти», удалившие его с Афона и вынудившие его, в конце концов, покинуть Грецию (Воспоминания 1998: 203). Очевидно, он не любил об этом вспоминать.

Что-то знал близкий сотрудник владыки диакон Михаил Городецкий, возможно из скупых слов самого владыки. В некрологе 1985 г. он пишет, что будущему владыке пришлось покинуть Святую Гору из-за несогласия с ограничительными мерами греческих властей, направленных против притока иноков негреческого происхождения, в том числе русских, в афонские монастыри на фоне катастрофического сокращения числа братии. Монаху Василию как монастырскому секретарю и его представителю в Киноте пришлось «много бороться» с подобной практикой. Это вызвало недовольство лиц, враждебно настроенных в отношении русского монашества на Афоне. В результате Василий Кривошеин «был вынужден уехать с Афона» (Церковь 2004: 444).

Племяннику владыки Никите Кривошеину исход с Афона видится общей судьбой, пленивший всех Кривошеиных: «Вскоре после 1945 г. за выступление в пользу признания юрисдикции Московской Патриархии греческие власти заключают его в один из островных лагерей — таким образом, и его коснулась общесемейная тюремная традиция». (Кривошеин Н. И. Послесловие. Об авторе этой книги и других потомках А. В. Кривошеина // Кривошеин К. А. Александр Васильевич Кривошеин. Судьба российского реформатора. М. 1993. с.261).

Священник Сергий Модель, секретарь Брюссельской епархии считает, что исход владыки Василия был связан с тем, что политические события гражданской войны в Греции заставили значительное число русских монахов покинуть Афон (Model S. Un evêque russe en Belgique. Mgr Basile Krivichéine (1900-1985) // Patrimoine Russe. Revue Scientifique de la Fondation pour la Préservation du Patrimoine Russe dans l’Union Européenne, asbl. Bruxelles, Décembre, № 2, 2005. p.46).

Еще одна версия принадлежит двоюродной сестре владыки Ольге Кавелиной. Версия находится в развитии и не всегда сообразна с известными фактами. В письме Игорю Александровичу Кривошеину от 13.10 1985 г. она еще почти ничего не знает о судьбе владыки и явно путается: «Получается так, что до 47 г. он был на Афоне, а потом в 1951 г. оказался в Константинополе. А где был эти три года?». Но тут же, со ссылкой на разговор с Н. А. Кривошеиной, она уточняет семейную историю. За приверженность к русской Церкви владыке сначала угрожали, а затем «схватили и бросили в подземелье с крысами». И тут же сетует, что забыла имя человека, который ходатайствовал о его освобождении (Церковь 2004: 419-420). Называя эти три года исповедничеством, она просит брата все вспомнить и уточнить, поскольку ей все же не ясно, почему владыка покинул Афон.

Но уже в записке адресованной диакону Михаилу Городецкому в конце 1985 г. (ныне в архиве епархии в Брюсселе) появляются новые подробности. Говорится, что в 1925 г. он попал на Афон «неофициально», что и послужило формальным поводом к его высылке. Во время войны владыка «через одного человека» пересылал письма в Россию о положении дел на Афоне: «А после окончания войны встал вопрос о посещении русским послом в Греции Афона. Владыка сказал: мы должны его приветствовать колокольным звоном. В его лице мы приветствуем наше Отечество и нашу церковь Русскую. Это не приняли. Когда посол приезжал на Афон, владыки уже там не было».

Через 15 лет, в конце 2000 г. Ольга Александровна пишет письмо Л. А. Успенской во Францию, и опять — новые подробности. Опять в связи с посещением Афона советским послом. Владыка сказал: «Считаю, что его надо встретить с колокольным звоном, в его лице мы приветствует страну, спасшую мир от фашизма». После этого последовала угроза: «море глубоко, скалы отвесны». Он понял, что жизнь в опасности и покинул Афон тайно. У него было три адреса в Салониках. Он успел зайти по первому адресу и предупредил, что его жизни угрожают. До второго адресата он не дошел, был арестован и брошен в тюрьму. Далее сказали, что кто-то из правителей царствующих ходатайствовал об его освобождении«.

Любопытно, что в этом письме опять появляется тема того, что владыка после Афона каким-то невероятным образом оказался не в Афинах, а в Стамбуле, откуда и попал в Оксфорд. Отсутствует и упоминание о каких бы то ни было посредниках, способствовавших его переезду на Альбион: «Относительно Оксфорда я спросила Владыку, как он туда попал. Ответил: когда я был в Стамбуле, то прочитал в газете, что в Оксфорд нужен человек, знающий языки и историю Византии: написал туда, и мне ответили, что я им подхожу».

Впрочем, Н. Ставицкая, опубликовавшая беседу с Ольгой Кавелиной в «Православной Москве» в августе 2000 г. к 100-летию архиепископа Василия, ничего не сообщает об этой версии. О причинах ухода владыки с Афона говорится в духе официальной версии: боролся против ограничений греческих властей на приезд русских монахов, греческие полковники заставили его покинуть святую гору. Во истину, здесь все смешалось: и переворот «черных полковников» 1967 г., и послевоенные проблемы Святой Горы.

Эта публикация послужила тому, что нам стала известна еще одна версия, характерная, очевидно, для части русской общины в Париже, находящейся в юрисдикции Московской патриархии. О ней сообщила Лидия Александровна Успенская в своем письме Ольге Кавелиной от 25 ноября 2000 г. Письмо стало реакцией на «несправедливость» публикации в «Православной Москве». Впрочем, предоставим слово самой авторессе:

«Я получила его [архиепископа Василия — АМ] биографию, напечатанную в «Православной Москве» и возмутилась отсутствием в ней очень важного эпизода: там просто сказано, что с Афона его изгнали полковники. Дело было гораздо сложнее, и он об этом вообще не любил разговоров. После победы на Афон нахлынула масса паломников — туристов. Среди них было очень много русских военных. Отец Василий, которому было поручено принимать гостей и им все объяснять, естественно с особенным вниманием относился к этим русским: подолгу с ними беседовал, некоторые возвращались еще раз, чтобы с ним повидаться… На все это с ненавистью смотрел о. Касьян (Безобразов), такой же как о. Василий монах. Он до истерики ненавидел все советское и русское, возненавидел и о. Василия. Решил написать на него донос. Но ввиду того, что в сношениях с русскими военными не было состава преступления, он придумал другое: «общение с врагом во время войны». Такое действительно было: о. Василия монастырь посылал в Болгарию за подаянием, так как действительно голодал. Разумеется, все на Афоне прекрасно знали, что о. Василий поехал не по своей инициативе, а по послушанию. Но донос был направлен гражданским властям в Салоники, и там на это посмотрели серьезно: о. Василия арестовали, судили и приговорили к концлагерю, на острове, название которого я забыла. Там было несколько небольших островов-Гулагов, и один наш знакомый греческий священник говорил, что больше двух лет выжить там никто не мог из-за голода. Тут в Париж приехали два афонских монаха, Софроний и Силуан, убоявшиеся той же участи, и разгласили здесь, что сделали с о. Василием….. Узнав от монахов о положении о. Василия, все заволновались, обратились за помощью в Оксфордский университет и убедили его обратиться к правительству с просьбой вытребовать о. Василия, эрудиция которого необходима для какой-то энциклопедии. Английское правительство согласилось, а греческое, естественно, по тогдашним условиям, не могло ему отказать. Таким вот образом о. Василий и проехал через Париж (мы тогда и познакомились) в Оксфорд…. Прошло столько-то лет, и уже Владыка Василий был назначен главой делегации Русской Церкви на конгресс в Салониках. Он нам потом рассказывал, как странно себя чувствовал в этом городе, где его судили и где теперь полицейские отдавали ему честь (у них так положено). Но на конгрессе, где также ожидался тоже уже Владыка Касьян, многие, помня донос, его истинную причину и последствия, волновались: как встретятся оба Владыки. В общей столовой конгрессистов, где все и встречались, Владыка Василий нашел место, откуда был виден вход, и пришел немного заранее. Увидев входящего Вл. Касьяна, он быстро подошел и обнял его, поликовавшись с ним по афонскому обычаю. Это и было великим торжеством Владыки Василия. Обо всем этом мы узнавали по кусочкам, обычно не от Владыки Василия«.

Письмо превратилось в недлинную переписку. Следующее послание было написано Л. А. Успенской 2 февраля 2001 г. Здесь указывалось, что единственным источником информации о советских офицерах и доносе отца Кассиана были приехавшие в Париж монахи Силуан и Софроний. Финальную встречу с епископом Кассианом рассказывал сам Василий, даже с некоторой хитрецой: «дескать, вот как я его объегорил». Эти скупые обрывки рассказов и догадок, или же наоборот слишком эмоциональные, но размытые эрозией времени, воспоминания, не позволяют создать цельной и объективной картины происшедшего. Однако и отмахнуться от них, как от досужих слухов, непозволительно для историка. Каждая из этих историй имеет в своей основе групповые и политические пристрастия и антипатии околоцерковной среды, повлиявшие на воображаемые причинно-следственные связи и вовлекающие в свой ход лиц из недружественных лагерей. Скорее, эти тексты — источники по истории менталитета церковных людей второй половины XX в. Вместе с тем, всем версиям присущ набор постоянных элементов: островная ссылка, греческая «лесть», русский (советский -!) вопрос на Афоне в послевоенной Греции, помощь высокопоставленных лиц в освобождении. Чтобы встроить все происшедшее в правильную событийную канву, нужно выслушать самого владыку, вычитывая между строк его воспоминаний.

В конце первого года пребывания в Англии в жизни владыки произошел важный эпизод, который может нам помочь распутать его «афонскую тайну». Он вызвал в душе владыки целую цепочку очень живых и подробных воспоминаний, острота которых не притупилась и за 15 лет, прошедших с тех пор до времени написания мемуаров. Поздней осенью (октябрь-ноябрь) 1951 г. он, неожиданно для себя встретился в Лондоне с сотрудником советского посольства. Встречу ему устроили подозрительно простодушный иеродиакон Иероним Киккотис, рекомендованный для общения еще афинскими друзьями, и совершенно незнакомый «красный» пастор Стенли Эванс.

Ожидая в кафе встречи лишь с двумя, иеромонах Василий был неприятно поражен, что там будет некто третий, «друг Эванса» и «пастор», который оказался совсем не пастором. Впрочем, предоставим слово очевидцам: «В это время подошел спутник Эванса и сказал мне по-русски «Здравствуйте! Очень рад с вами встретиться!» «Вы говорите по-русски?»- удивился я. «Как же. И даже сам русский. И даже служу в советском посольстве». Первой реакцией пораженного монаха было желание уйти и «выразить свое неудовольствие Кикостису за то, что он… не предупредил, с кем… придется встретиться»: «я ожидал, что с англиканскими пасторами, а тут служащий посольства, я служитель церкви, и не хочу иметь дела ни с каким посольством, особенно с советским». Запомним последнее.

Не желая учинять скандал, владыка остался. И между русским и советским состоялся разговор. Разговор, который у советского человека вызывает вполне однозначное понимание. Служащий посольства представился секретарем, жаль, владыка не запомнил его фамилии. Но запомнил, что это был самоуверенный наглый тип, малокультурный и невежественный, хотя и не глупый. Во время общего завтрака разговаривали по-русски, при непонимающих ничего англичанах. Спросив про реакцию на Западе на очередное заявления «советских» патриархов в пользу мира (его и не услышал никто!), собеседник перешел к главному: «У меня к Вам поручение от Митрополита Николая». После таких слов владыка обязательно должен был узнать, в чем дело, поскольку уже состоял в переписке с митрополитом Николаем (Ярушевичем).

— «Митрополит Николай очень интересуется положением русских монахов на Афоне и просит Вас подробно ему об этом написать. Вы это можете сделать через меня».
— «Я уже обо всем этом написал по почте».
— «Да, но по почте нельзя всего написать. Может быть, вы что-нибудь напишите дополнительно. А мы бы переслали митрополиту Николаю».
— «Мне нечего сейчас писать, а если бы в будущем и оказалась, я предпочитаю писать по почте. Ничего секретного в моих сведениях нет» (Воспоминания 1998: 208-209)

Секретарь настаивал и даже предложил, как можно будет связать с ним в будущем: «Сейчас может быть и нет, а завтра будет. В письме всего не напишешь, а митрополит Николай ждет от вас сообщений. А беспокоиться вам нечего. Вот как мы условимся. Через месяц, когда у вас наберутся новые сведения, вы сообщите об этом вашему другу Кикотису, ведь вы ему доверяете, а он сообщит Эвансу, тот мне, и мы опять встретимся все четверо, здесь или в другом месте». Категоричный отказ владыки не оставил «дипломату» иного выбора, как оставить последнее слово за собой: «Нет, вы подумайте об этом еще и сообщите через вашего друга. Я буду ждать». Новое приглашение к встрече последовало 6 февраля 1952 г. в письме Эванса, на которое владыка не ответил. Но зато обо всем рассказал архимандриту Николая (Гиббсу), который одобрил и поведение на встрече и отказ от дальнейших контактов, и обещал не разглашать слышанного. Впрочем, от общего знакомого, С. Н. Большакова, стало известно, что об этой встрече не только узнала английская полиция, но и сам Гиббс упоминал о ней в частной беседе.

В своих воспоминаниях владыка Василий пишет, что был «поражен, какими связями обладает митрополит Николай в советском правительственном аппарате и как охотно органы советского посольства исполняют его просьбы» (Воспоминания 1998: 210). Современные комментаторы удивляются «наивности» владыки. По их мнению, он должен был вместо этого сразу сообразить, что митрополит Николай является агентом, и всякое обращение к нему есть обращение на Лубянку. Впрочем, была ли это наивность, не был ли владыка здравомыслящим человеком? У любого, человека выросшего в СССР, читавшего Солженицына, Домбровского, Шаламова, даже просто чуткого человека не возникло бы сомнения, при чем ему пришлось присутствовать. Не участвовать, а именно присутствовать.

«Новые сведения», которые «завтра будут»? Об Афоне, в Англии? Публичная демонстрация секретарского бумажника, набитого фунтами, оплата счета в ресторане? Настойчивость «дипломата», предложение конкретной схемы агентурной по сути связи? И риторический вопрос: «Как могла об этом узнать английская полиция?». Как, как. Следили за агентом: «может быть, за секретарем следили…». Что подтверждает и профессиональный разведчик Александр Феклисов, который всего лишь за несколько месяцев до приезда владыки в Оксфорд оставил советскую резидентуру в Великобритании и «перешел на работу» в США: «Английская служба контршпионажа постоянно вела наблюдения за советскими учреждениями и их сотрудниками» (Феклисов А. За океаном и на острове. М., 1994. С.135).

Происшедшее было банальной агентурной разработкой, самой пошлой и примитивной вербовкой. Главным в ней было убедить человека пойти на контакт, втянуть его в отношения, предложив написать нейтральную, а может быть и очень важную для него бумажку, которая станет залогом новых встреч и кровавой подписью на дьявольском договоре. Важно было создать видимость того, что из этой внешне ни к чему не обязывающей игры легко выйти, отказавшись от следующей встречи. Но на следующей встрече поступало предложение, от которого уже было «невозможно отказаться». Выяснялось, что человек давно и плодотворно сотрудничает с органами и является их агентом, хотя сам он все это время убеждал себя в обратном. У человека могла возникать иллюзия, что это он использует «органы» в им придуманной игре, но на деле пользовались им и пользовали его. Обратного пути уже не было.

Твердо и с достоинством, без вызова и с простотой, с удивительной проницательностью и тактом владыка отказался от игры, которую органы навязывали всякому мало-мальски мыслящему человеку. Вот уж действительно, НЕ ВЕРЬ, НЕ БОЙСЯ, НЕ ПРОСИ. Как будто он уже прочел популярную среди советской интеллигенции в 1970-80-ые самиздатовскую брошюру «Как себя вести на допросе в КГБ». Она была составлена Владимиром Альбрехтом на основе тех рекомендаций, что были выработаны еще Александром Есениным-Вольпиным в конце 1960-ых. Впрочем, бытовало мнение, что текст была написан Андреем Амальриком (1938-1980). В 1960 г., владыка, будучи в Троице-Сергиевой Лавре, так же стойко уклонялся от приглашения П. В. Макарцева, тогдашнего зампреда совета по делам религий, посетить эту контору для приватной беседы. Согласился лишь после совета митрополита Николая (Ярушевича), с печалью отметив при этом: «мы по-разному смотрим на вещи». По счастью, визит, назначенный на 22 июля, так и не состоялся (Воспоминания 1998: 234).

Итак, все свидетельствует о том, что владыка не мог не понимать, к чему его склоняют. То, что он отказался в этом признаться на страницах мемуаров, не свидетельство наивности, хотя, что дурного в детской простоте… Здесь есть отказ от горделивого самомнения о собственной мудрости, уход от того, чтобы наделить себя в глазах читателя всепонимающей и всепроникающей прозорливостью, с которой он отринул предложенную вербовку. Это не самоцензура, это смирение.

В воспоминаниях владыки есть одна характерная черта. Объясняя свое намерение писать, он говорит: «Хочется высказаться… рассказать, как Бог неоднократно спасал меня от, казалось бы, неминуемой смерти» (Воспоминания 1998: 33). Нетребовательный читатель уже предвкушает, что ему на каждой странице прямым текстом предложат увидеть «перст Божий» в том или ином проявлении человеческого своеволия. Но он окажется разочарованным. Внешне Бог словно и не присутствует на страницах книги. Слова «Бог, по промыслу Божью, милостью Божьей, слава Богу» не в лексиконе автора воспоминаний. Но это не значит, что владыка отказался от первоначальной задачи: Бог незримо стоит за каждым событием, поступком и мыслью, Он неслиянно влит в историю человеческой судьбы и присутствует повсюду. Давая свободу действий человеку, Он не подменяет Своей волей человеческую ответственность. И понимающий это христианин не позволит себе из ложной скромности отказаться от этой ответственности, свалив тяжесть исторической ноши на «промысел Божий».

Мы позволим себе длинную цитату из труда протоиерея Георгия Флоровского о задачах христианского историка: «Христианский историк исполняет свою профессиональную задачу истолкования человеческой жизни в свете христианского воззрения на эту жизнь, безобразно искореженную грехом, но искупленную Божественным милосердием… Христианский историк постарается раскрыть истинный смысл исторических событий в свете христианского знания о человеке, но, пытаясь увидеть „провиденциальное“ за теми или иными событиями реальной истории, он будет предельно осторожен и чуток. Даже в истории Церкви „рука Проведения“ сокрыта, хотя было бы безумием утверждать, что этой Руки вовсе нет или что Бог не есть Господин и истории. Цель изучения истории состоит не столько в том, чтобы обнаружить в ней действия Бога, сколько в том, чтобы понять человеческие поступки, во всем многообразии и путанице, в которой они являются нам». (Флоровский Г., протоиерей. Положение христианского историка // Догмат и история. М., 1998: 78-79).

Именно так и поступает владыка. Как настоящий историк он предоставляет Богу свободно действовать в человеке, не вторгаясь самоуверенно в недоступную человеческому разумению сферу «провиденциального». Христианское смирение, присущие владыке — это смирение ответственности за собственные поступки. Можно сказать «сам спасся» — будет неправда. Можно сказать «Бог спас» — будет гордыня. А можно просто рассказать, как случилось, что человек оказался спасен. Это и будет правда.

Имеющий очи — да читает между строк: происшедший случай, как настоящее Божье посещение, вызвал в иеромонахе Василии множество мыслей и чувств, поставил перед его перед необходимостью волевого выбора: «Вопреки моему желанию меня влекут на путь, по которому я не желаю идти, отвлекают от моей церковной и богословской работы». Его потрясла та бесцеремонность, с которой митрополит вовлекал его в общение с посольским служащим. И выбор был сделан его христианской совестью, зримым присутствием Бога в человеке, не нарушающим человеческой свободы и ответственности.

Впрочем, общение архимандрита Николая с британскими «органами», которым тот, очевидно, рассказал о лондонской встрече своего «жильца», было им воспринято нормальной — все таки Великобритания — правовое государство и «органы» здесь порядочные, а не чрезвычайные. Отказ определил его судьбу в глазах «органов чрезвычайных». К нему больше не «подъезжали». Именно этот момент твердости стал вторым, с 1919 г., осевым временем в отношениях с «красной родиной». Многие соглашались именно тогда, в момент вхождения в московскую патриархию, когда служение Церкви подменялось в них идеей служения Родине, а то и просто шкурным интересом.

Наверное, один из ярких примеров — «присяжный оппонент» владыки, по его собственному определению, митрополит Венский Ириней (Зуземиль, 1919-1999). Владыка пишет его фамилия Сюземиль. Архиепископ Василий колоритно описывает их жесткое пикирование на соборе 1971 г. по поводу политизированного соборного обращения «К христианам всего мира и людям доброй воли». Тенденциозный и односторонний документ, совершенно, не приемлемый, по мнению владыки Брюссельского и Бельгийского для церковного собора, вызвал «всецелую поддержку» Иринея, тогда епископа Баденского и Баварского, «разделявшего и одобрявшего» позицию советского правительства. (Воспоминания 1998: 449-451).

Это одобрение дорого стоило. Протоиерей Игорь Зуземиль переходит в 1957 г. из РПЦЗ в московскую патриархию, в 1 октября 1958 г. назначается настоятелем прихода московской патриархии в Гааге, будущей «канонической территории» самого владыки Василия. В 1966 г. он становится епископом Западногерманским. А в 2000-2001 г. во Флориде был арестован и осужден за шпионаж в пользу СССР и России отставной полковник армии США Джордж Трофимофф, который до 1994 г. возглавлял в Нюрнберге американский стол Объединенного центра опросов перебежчиков и переселенцев из Советского Союза и Восточной Европы. Именно тогда выяснилось и стало широко известно, что этот школьный приятель митрополита Иринея был им завербован в 1969 г. Как тут не быть «присяжным оппонентом» человеку, который такую вербовку смиренно, но твердо отверг.

В данном случае, все эти размышления — лишь штрих к образу владыки, описание той атмосферы, которая окутала его на «коварном Альбионе». Нас в его отношениях с Афоном интересует другое, какие воспоминания и внутренние напряжения вызвала эта попытка вербовки в лондонском кафе поздней осенью 1951 г. Рассказывая о своем неприятном впечатлении от этой неожиданной для него, но вполне подготовленной другой стороной и ожидаемой ею встрече, Владыка пишет: «По опыту знаю (в Греции мне пришлось бывать в советском посольстве по Афонским делам чисто церковного характера), как это опасно не только в личном плане, но и в церковном, ибо дает повод врагам нашей Церкви (или русского монастыря на Афоне) нападать на нас под предлогом борьбы с коммунизмом и вредить нам. Поэтому я решил в будущем никогда не иметь дела с советскими посольствами, кроме крайней необходимости (получение визы и т. д.) В какую неприятную историю я ОПЯТЬ (выделено нами — А. М.) вопреки своей воле попал, подумал я. (Воспоминания 1998: 207). И чуть далее: «ПИСАТЬ ЧЕРЕЗ ПОСОЛЬСТВО — НЕЛЕГАЛЬНО, и может создать мне неприятности со стороны англичан. У МЕНЯ В ЭТОМ ЕСТЬ ОПЫТ ПО ГРЕЦИИ. Я не хочу его повторять» (Воспоминания 1998: 209).

Итак, логика исторического исследования позволяет нам сопоставить рассказ владыки с известными фактами его биографии. И тут же поместить сплетенную цепь событий в сложный политический контекст Эпохи. Нам становится известно, что владыка ДЕЙСТВИТЕЛЬНО имел сношения с советским посольством в Афинах и ДЕЙСТВИТЕЛЬНО отправлял корреспонденцию через посольство. И эти сношения ДЕЙСТВИТЕЛЬНО были связаны с вопросом о возрождении русских монастырей на Афоне. И они ДЕЙСТВИТЕЛЬНО создали ему серьезные жизненные проблемы. Осталось присмотреться, что это была за эпоха и как она могла сказать на судьбе афонского монаха.

Проблемы, которая могла привести его в советское посольство в Афинах, напрямую касались жизни русской общины Афона, вернее, катастрофического сокращения ее численности. Если, по некоторым данным, в 1925 г. здесь было 550 монахов, то в 1947 г. — только 170. По крайней мере, эта тема становится основной в общении иеромонаха Василия и митрополита Николая (Ярушевича) в 1951-1957 гг., словно будущий владыка только и ждал такой возможности — донести до руководства Патриархии правду о положении русского монашества на Святой горе и поделиться с ней мыслями о том, как способствовать исправлению ситуации. Седьмого августа 1951 г. он получает письмо от митрополита Николая, где тот живо интересуется «жизнью наших русских братьев на Афоне и положением там этого дела в наши дни». Двадцать четвертого августа в ответном письме иеромонах Василий описал ситуацию и предложил ряд мер. Они сводились к тому, что «нужно начинать не какую бы то ни было борьбу за пересмотр афонских законов, а добиваться только одного — единственно существенного в наше время: допущения русских монахов на Афон, иначе русское монашество там вымрет» (Воспоминания 1998: 204-205).

О том же они говорили и во время первого посещения владыкой России в августе 1956 г. В основе все политики должна лежать просьба к греческому правительству допустить хотя бы 10 монахов на Афон. При этом нужно было действовать в рамках законов, непосредственно через Вселенскую патриархию. Ошибочно было бы возбуждать вопрос о пересмотре афонского положения или оспаривать юрисдикцию Константинополя — это вооружило бы греков и дало бы повод греческому правительству предлог отказать в праве приезда (Воспоминания 1998: 215-216). С болью владыка вспоминает упертую позицию «синодалов», с которой его познакомил в Лондоне в июле 1955 г. митрополит Питирим (Свиридов): «Афонский вопрос обсуждался в Синоде и было постановлено требовать подчинения русских афонских обителей нашей юрисдикции». На замечания о невозможности этого последовало безапелляционное: «Мы так постановили». Спорить дальше было бесполезно.

Несмотря на поставленную стратегическую цель, внешне действия патриарха Алексия (Симанского) вписывались в каноническую традицию Церкви и международное право. Еще на Московском совещании глав и представителей поместных церквей 1948 г. официальное заявление обращало внимание церковных предстоятелей на трудное положение монахов негреческой национальности, которое предполагалось исправить путем переговоров с правительством Греции. Позднее патриарх Московский неоднократно писал как греческому правительству, так и своему константинопольскому собрату. Однако в тональности и содержании этих писем прослеживается определенная эволюция, которую мы склонны объяснить влиянием мнения самого Василия (Кривошеина), высказанного во время его встречи с митрополитом Николаем (Ярушевичем) в 1956 г. Так, если 7 марта 1953 г. патриарх Алексий безоговорочно требовал от патриарха Афинагора обеспечить «нормальные» связи между русской Церковью и русским монастырем на Афоне, то уже в письмах от 12 марта 1957 г. в МИД Греции и 5 марта 1958 г. в Фанар речь шла о допущении в Пателеймонов монастырь 10 монахов. И цифра, и тональность были заимствованы из предложения Василия Кривошеина. Смена позиции и обусловили достаточно скорый ответ патриарх Афинагора от 20 ноября 1958 г. о порядке допуска новых монахов в монастыри Святой Горы. Важно отметить, что как только появилась такая возможность, Владыка из Брюсселя вступил в постоянную переписку с афонской братией и игуменом Илианом, которая продолжалась более 10 лет, с 28 февраля 1961 г. вплоть до 1972 г. При этом он не просто состоял в такой переписке, но и переправлял копии афонских писем митрополиту Никодиму (Ротову) с целью информировать его о положении дел в монастыре. В 1971 г. именно благодаря его афонской переписке в Россию попала информация о вывезенных в годы Второй мировой войны ценностях Псково-Печерского монастыря.

Итак, владыка Василий всегда оказывался в центре русской проблемы Афона. Советское посольство, дипмиссия с ее высокими функциями, как они мыслились русскому интеллигенту, должно было стать связующей нитью с Россией (несомненно, уже другой, чем она была до победы над нацизмом — !), от которой ждали помощи и поддержки. Именно на волне всеобщей эйфории 1945 и могло состояться такое обращение: значительная часть России в эмиграции, не исключая и эмиграцию церковную, потянулась в посольства.

Однако и время для этих контактов, и партнер для переговоров были выбраны, мягко говоря, не безупречные. Собеседником афонского монаха в Афинах неминуемо должен был стать кавалер орденов Нахимова и Красной Звезды, дважды кавалер ордена Боевого Красного Знамени, кавалер ордена Ленина, исполняющий обязанности начальника Разведывательного управления Главного Морского Штаба, контр-адмирал Константин Родионов (1901-1981), находившийся в 1945-1947 гг. в Греции под прикрытием «чрезвычайного и полномочного посла».

Трудно себе представить большую человеческую противоположность. Когда владыка прорывался к белым в Добровольческую армию, его почти ровесник в том же 1919 г. ушел добровольцем на рабоче-крестьянский красный флот. И прошел «боевой путь» от рядового матроса до начальника морской разведки. Откуда в 1939 г. он пришел в Наркомат иностранных дел, вскоре став военно-морским атташе миссии-представительства СССР при правительстве Греции. Балканский полуостров уже тогда рассматривался как ключ к военно-морской стратегии в Средиземноморье. В 1945 г. К. Родионов опять вернулся «под смоковницы».

Будучи официально в ранге чрезвычайно посла до сентября 1947 г., он, согласно некоторым источникам, продолжал оставаться в Греции до марта 1950 г. Лишь в 1950 г. он был назначен советским послом в Швецию, тоже морскую державу. Правда, здесь существуют определенные противоречия. В первой половине 1948 г. его подпись ставится под аналитическими записками агентурных сообщений руководителям СССР в Москве (Очерки истории российской внешней разведки. Т.5. 1945-1965. М., 2003. С. 537, 575, 578, 582, 583).

Действительно, адмирал Родионов в 1947-1949 гг. параллельно с дипломатическими обязанностями официально занимал должности 1-ого заместителя председателя только что созданного Комитета информации при МИД СССР, возглавлявшегося П. В. Федотовым, а также начальника Службы дезинформации. Чтобы у читателя не оставалось сомнений — Комитет информации был ничем иным как службой внешней разведки. Лишь в ноябре 1951 г. эта структура была возвращена в Министерство госбезопасности и стала основой Первого управления КГБ СССР. Основной тематикой аналитических записок того времени было содержание переговорного процесса бывших союзников о создании НАТО, которое и должен был отслеживать находившийся в Греции К. Родионов.

Собственно дипломатической работой в посольстве в 1945-1946 гг., очевидно, занимался выпускник Московского педагогического института и мидовец с 1937 г. (Иран, Турция, Европейский отдел) советник Анатолий Кулаженков (1911-1982). Контакты с такими «дипломатами», несомненно отслеживаемые не только «греческим правительством», но и британскими, а к тому времени уже и освоившимися на Балканах американскими спецслужбами, любого могли подвести под подозрения и отправить в ссылку.

К тому же и время удаления монаха Василия с Афона и его появления в Афинах с удивительной точностью совпадают с ключевыми и драматическими моментами истории послевоенной Греции. Страна была оккупирована Вермахтом и частями итальянской армии ко 2 июня 1940 г. Правительство обосновалось в Лондоне. В 1941 г. были созданы Греческий национально-освободительный фронт — ЭАМ и Греческая народно-освободительная армия — ЭЛАС. В 1944 г. было подписано Ливанское соглашение о взаимодействии этих сил с Правительством в изгнании. Однако высадка англичан на Балканском полуострове в октябре 1944 г. и возвращение правительства привели к военным столкновениям с ЭЛАС, которая разоружилась лишь после соглашения, подписанного в Варкизе в феврале 1945 г. Соглашение предполагало демократическое послевоенное обустройство Греции всеми политическими силами.

Но ЭАМ, где главным провокатором выступала компартия Греции во главе с «неистовым Никосом» Захаридисом («неистовым, manikotatos, ревнителем» называл себя Симеон Новый Богослов, и так же Василий Кривошеин назовет одну из статей, ему посвященную), при поддержке СССР и его союзников на Балканах взял курс на коммунистический переворот в стране. Они бойкотировали парламентские выборы 31 марта и референдум 1 сентября 1946 г., который вернул в страну самодержавие. И то и другое было объявлено фальсификацией «монархо-фашистов». На основе частей ЭЛАС и отрядов самообороны весной-летом было создано сетевое партизанское движение, которое в 26 октябре 1946 г. было реформировано в Демократическую армию Греции — ДАГ во главе с генералом Маркосом Вафиадисом. В декабре 1947 г. он возглавит Временное демократическое правительство Греции, однако коммунисты в гражданской войне будут играть решающую и как всегда инфернальную роль. Ситуация осложнялось национальным вопросом, поскольку ударной силой ДАГ были македонцы славянского происхождения, на которых делала ставку Югославия и Болгария. В глазах эллинов это была война против «славяно-коммунистов», стремящихся расчленить Родину.

Активные военные действия начались в конце 1946 г., хотя еще весной были созданы отряды самообороны МАИ для защиты от партизан. С апреля 1947 г. правительственные войска провели серию успешных операций против ДАГ — «Терминус», «Аэтос», «Коракс» и «Иэракс». Состоявшийся в сентябре 1947 г. пленум компартии потребовал от армии решительной победы. Это обострило ситуацию в стране, которую охватил внутренний террор. Были созданы лагеря для интернирования сочувствующих коммунистам и просто неугодных либералов, в частности на островах Икария, Хиос, Бра, Макронисос и Гавдос. В 1948-1949 гг. правительственные войска провели операцию «Перистера», вытеснив повстанцев на север страны. Последние бои произошли 24-30 августа 1949 г. в районе Грамоса, после чего разбитые части ДАГ и беженцы были выведены на территорию Албании. 16 октября 1949 г. стало датой официального окончания гражданской войны в Греции.

Роль Советского Союза в этих трагических событиях оценивается исследователями неоднозначно. Дипломатические отношения между СССР и правительством Греции в изгнании были восстановлены в июле 1941 г. на уровне миссии, с апреля 1943 г. преобразованной в посольство. В условиях восстановления политических структур послевоенной Греции посольство не только отслеживало ситуацию, но и пыталось влиять на нее. Так, адмирал Родионов публично выступал в прессе против выводов наблюдательной союзной комиссии и называл результаты парламентских выборов фальсифицированными (Кирьякидис Г. Д. Гражданская война в Греции. 1946-1949. М., 1972: 160-161).

Впрочем, считается, что Сталин не поддерживал греческих повстанцев, не желая портить отношения с Великобританией, в зону интересов которой, по ялтинско-потсдамской системе, входила Греция. СССР не признал созданное в октябре 1947 г. Временное демократическое правительство Греции. Есть сведения, что Сталин с этого времени требовал от балканских соратников прекратить поддержку демармии (Системная история международных отношений в четырех томах. 1918-2003. Т. III. События 1945-2003. Под редакцией А. Д. Богатурова. М, 2003: 45-46, 81-82). Вместе с тем он не мог не демонстрировать солидарность с движением, которое носило явно просоветский характер. Пропаганда в СССР активно поддерживала действия ДАГ и клеймила «империалистов», издавала и переиздавала соответствующую литературу (Правда о Греции. Голубая книга. Издана Временным демократическим правительством Греции. М, 1949; Басис Х., Биниарис А. Демократическая армия Греция. М, 1948). В любом случае, СССР осуществляли поставки оружия в Югославию, которое незамедлительно оказывалось на вооружении ДАГ. Примечательно, что закат активных военных действий партизан с лета 1948 г. совпадает по времени с фактическим разрывом отношений между Сталиным и Тито и прекращением материальной помощи Югославии со стороны СССР. Следствием этого явилось фактическое прекращении финансирования ДАГ режимом Тито. В любом случае, когда осенью 1949 г. ее разгромленные части ушли в Албанию, то беженцы и лидеры партии во главе с Захаридисом были вывезены морем в СССР. Здесь, под Ташкентом, для создания «свободной Греции» было спешно создано 23 барачных поселка (Новиков К. Греки выражают удовлетворение районом их размещения // КоммерсантЪ-Власть. № 49 (653). 12 декабря 2005: 68-76).

Сталин без сомнения стоял за трагедией греческого народа 1946-1949 гг. В любом случае, активное участие греческой компартии в развернувшейся гражданской войне, непосредственная поддержка партизан коммунистическими режимам, прежде всего Югославией, и, пусть и косвенная, стоящим за ним сталинским СССР — все это не только способствовало здоровому антикоммунизму, но и создавало почву для подозрительного отношения к русским вообще. Греческие исследователи, в частности, профессор К. Каварнос вообще полагали, что ограничительные меры греческих властей в отношении приезда монашества из Советской России в XX вв. были связаны со страхами перед проникновением сюда коммунистического влияния. Пик обвинений против вмешательства СССР в греческую политику достиг своего предела к весне 1947 г. Шестого апреля почти весь персонал посольства был отозван в СССР (Кирьикидис 1972: 232-233). Официально новый посол был назначен в Афины только в 1953 г.

Весь этот длинный рассказ имеет непосредственное отношение в судьбе владыки. Не только потому, что будучи чутким человеком он не мог не прислушиваться к тому что происходит вокруг, как это было во время гражданской войны в Испании. Именно это сложное переплетение событий, личных и геополитических интересов и создали тот фон, на котором складывалась его судьба и единственно на котором она может быть понята.

Итак, проблемы русского монастыря на Афоне, связанные с отсутствием поддержки из России и катастрофическим уменьшением численности насельников, волнуют всю Пантелеймоновскую братию, в том числе и игумена-архимандрита Иустина и члена монастырского Совета Василия. Вести об избрании патриарха в России и колоссальная роль СССР в победе во Второй мировой войне существенно изменили существовавшее в эмиграции отношение к сталинскому режиму. От него не только ждут помощи для Афон, но и рассчитывают на более активное вмешательство РПЦ в дела Святой Горы. После установления дипотношений Греции и СССР и появления советского посольства в Афинах появляется возможность прямых контактов с Родиной. Очевидно, по этим «церковным делам» в посольстве и бывал Василий Кривошеин.

Позднее владыку беспокоил не просто факт общения, но и осуществление переписки через посольство. Очевидно, он писал в патриархию о положении дел на Афоне и пытался передать послания через Родионова или его сотрудников. Этому есть документальное подтверждение, которое делает нашу систему предположений более вероятной. Благодаря недавней публикации сотрудника ОВЦС Игоря Якимчука «Положение русского монашества на святой горе Афон в ХХ веке» (http://agion-oros.orthodoxy.ru/doc/20.htm), к сожалению, лишенной системы ссылок и справочного аппарата, стало известно письмо афонского игумена Иустина патриарху Алексию. Письмо датировано 1945 г. Точная дата не указана, но из текста письма следует, что оно написано после избрания Алексия патриархом и скорее всего — после победы над Германией. Наиболее вероятная дата лето-осень 1945 г. Помимо «исповедания» общей веры эмиграции в перерождение сталинской России («Отрадно думать, что святая православная вера… вновь сияет на Святой Руси, что в эти тяжелые годы войны с исконным внешним врагом-завоевателем Святая Православная Церковь… воодушевляла и наставляла…. верующий русский народ на святое дело защиты Родины. Еще с большею радостию слышим мы отовсюду, что православная вера и Церковь в России обладают сейчас полной свободой и что правители державы Российской относятся к Церкви Христовой с подобающим ей уважением и доброжелательством»), здесь содержится явно нереальный и неканоничский призыв к московскому патриарху: взять монастырь «под свое отеческое духовное покровительство».

Очевидно, это письмо и было передано в посольство СССР в Афинах самим Кривошеиным. Такого рода контакты, в которых четко обозначились иллюзии афонского монашества в отношении Советской России и надежда на более тесные контакты с церковной Москвой, и могли стать причиной удаления владыки с Афона в конце 1940-ых гг. Именно на это время приходится обострение гражданской войны и внутреннего террора в стране, рост антикоммунистических и, как неизбежное следствие, антирусских отношений. Возвращение Василия Кривошеина в Афины весной 1950 гг. естественным образом пришлось на время сразу после окончания войны. Однако его участие в святогорской Эпистасии по официальной биографии ограничивается 1945 г., т. е. временем появления письма игумена Иустина и предполагаемого посещения Василием советского посольства в Афинах. Очевидно, проблемы начались задолго до осени 1947 г. — даты удаления влаыдки Василия с Афона согласно официальным биографическим данным. Об этих проблемах дополнительно свидетельствуют факты отъезда со Святой Горы ряда русских монашествующих в 1946 г. — начале 1947 г.

Об этом же свидетельствуют и новые документы из личного архива Владыки, обнаруженные в 2006 г. среди документов Бельгийской епархии РПЦ в Брюсселе. Среди них паспорт афонского монаха № 6114849, выданный на имя монаха Всеволода-Василия Кривошеина 3 ноября 1945 г. Еще одна дата, зафиксированная штампом военных властей в Афинах — «Аннулировано» — 24 июня 1950 г. Очевидно, это два крайних рубежа, фиксирующих меру исповедничества монаха Василия, его уход из афонской Эпистасии и исход из Афин.

Возможно, что первоначально Василий Кривошеин и советские дипломаты познакомились именно на Святой горе. Существует информация о посещении работниками дипмиссии, самим Родионовым или его помощниками, Пантелеймонова монастыря на Афоне, о чем свидетельствует книга записи почетных посетителей 1946 г. (Талалай М. О положении русского монашества на Афоне после 1912 г. // Страницы. 3:3. М., 1998. С.422). Не отсюда ли сведения о «колокольном звоне», как и появление в монастыре «русских военных» ? Впрочем, считается, что святогорцы холодно встретили соотечественников, даже неперекрестившихся при входе в храм. Естественно, что за их появлением стояло определенное намерение, используя московскую патриархию, включить Русский Афон в орбиту советской политики. И надо признать, что на первых порах эти намерения могли соответствовать иллюзиям части братии, как об этом свидетельствует игуменское письмо.

Впрочем, эпоха немецкой оккупации дала пример и других иллюзий. Часть славянского монашества на Афоне вполне могла рассматривать немцев как борцов с большевизмом. Это повлекло за собой контакты, быть может, неизбежные, части болгарских и русских монахов с германской администрации. В 1945 г. суд в Салониках признал этот факт и поразил некоторых из иноков в правах, обвинив в коллаборационизме (Талалай М. О положении русского монашества на Афоне после 1912 г. // Страницы. 3:3. М., 1998. С.420). «Немецкий след» в истории Василия Кривошеина до конца нельзя сбрасывать со счета, как нельзя безоговорочно доверяться хронологии официальных известий.

Трудно что-либо сказать о роли епископа Кассиана (Безобразова) в этой истории. По имеющимся у нас данным Кассиан, вернулся с Афона в Париж в конце 1946 — начале 1947 гг., тогда как Василий был удален из монастыря, по официальным известиям, в сентябре 1947 г., на самом деле — значительно позднее. Впрочем, их отношения действительно были непростыми, как владыка сам свидетельствует об это в своих письмах брату Игорю Александровичу Кривошеину от 14 июня 1960 г. и 23 марта 1975 г. За этими признаниями не стоит ничего личного. Причина — действительная неприязнь епископа Кассиана к московской патриархии и его интриги против нее. История с тем, как владыка Василий «объегорил» Кассиана Безобразова рассказана очень живо и наверняка подлинная. Скорее всего, это произошло в 1959 г., когда 11-15 ноябре Элладская Церковь устроила в Фессалониках всеправославные торжества в память 600 лет со дня преставления свт. Григория Паламы. Тогда владыка Василий стал персональным гостем православной Солуни как автор крупной работы о свт. Григории. Епископ Катанский Кассиан, декан Сергиевского института, тоже присутствовал на этих торжествах: 13 ноября ему университет Фессалоник вручил ему диплом доктора богословия honoris causa. Владыка Василия сумел тогда не просто «объегорить» афонского приятеля — 14 и 15 ноября они вместе причащались единой евхаристической чашей. Тогда же официальной делегации Московского Патриархата впервые разрешили совершить паломничество на Афон. Куда владыка, естественно, не попал.

Так же не совсем понятно, какого рода информацию мог принести в Париж иеросхимонах Софроний Сахаров. Здесь он оказался уже весной 1947 г., когда его и не приняли в Сергиевский институт. Впрочем, поскольку официальной причиной отказа Софронию в учебе была его «советская ориентация», то стоит удивиться живучести на Афоне подобных настроений. Миф о том, что в Пантелеймоновом монастыре засели «коммунисты», который создает афонитам много сложностей, упоминает через 15 лет после описываемых событий и игумен Илиан в своем письме архиепископу Василию от 3 мая 1962 г.

Впрочем, известно, что владыку с его «островного ГУЛАГа» освободили не изменившиеся политические обстоятельства и не «кто-то из правителей царствующих», запамятованных московскими родственницами. К этому оказались причастны вполне конкретные люди — экзарх Вселенского Патриарха в Западной Европе митрополит Фиатирский Герман, парижский протоиерей Евграф Ковалевский, использовавший авторитет своего Православного института св. Дионися и знаменитый американский византинист, друг отца Павла Флоренского и св. патриарха Тихона, Томас Витмор.

ОБ том свидетельствуют следующие документы. Так, в ноябре 1959 г. Православный институт (Institut Français de Théologie Orthodoxe Saint-Denis), формально подчинявшийся Академии Парижа, организует богословские чтения, посвященные 600-летию со дня кончины свт. Григория Паламы. Институт и возглавлял протоиерей Евграф Ковалевский, своеобразный отец Георгий Кочетков 1950-ых гг., пути которого уже в 1953 г. разошлись с Московской патриархией. Зная владыку Василия как крупного специалиста в этой области, секретарь института E. Carabin 16 октября отправляет ему приглашение принять участие в этом семинаре. Тридцатого октября владыка мотивирует свой отказ двояко: и тем, что он в это время будет находиться в Фессалониках на общецерковных торжествах, и тем, что он не знает, в юрисдикции какого канонического епископа и какой Православной церкви находится данный «православный институт» и принадлежит ли к Церкви вообще.

Вызов был принят. Ответное письмо институтского секретаря от 18 декабря использует почти запрещенные приемы. Он выражает удивление, что владыке надо заново рекомендовать его старого друга Евграфа Ковалевского, который, когда сам Василий находился в Греции в затруднительном положении, постарался ему помочь, в том числе используя и авторитет института (votre ancien camarade l’Archiprêtre Eugraph Kovalevsky qui en se servant de notre Institut précisement, a essayé avec Mr. Whittemore de vous venir en aide lorsque vous vous trouviez en difficulté en Grèce). (Le groupement ecclésiastique de R. P. Eugraph Kovalevsky et l’Eglise Orthodox // Вестник Русского Западноевропейского Патриаршего Экзархата. № 33-34. 1960. С.93-99). Общественный и международный резонанс, о котором, несколько путаясь, рассказывала Л. А. Успенская, действительно мог сыграть в судьбе владыки спасительную роль.

Сегодня появилась возможность уточнить его судьбу, благодаря документам из личного архива, недавно обнаруженным в Брюссельской епархии священником Сергием Моделем. У нас нет подтверждения того, что владыка был удален со Святой Горы в сентябре 1947 г. Возможно, речь должна идти о сентябре 1949 г. По крайней мере, в начале октября он уже был в концентрационном лагерь для интернированных лиц на остров Макронисос в Эгейском море, во исполнение решения № 756/49 Комиссии первой ступени Общественной безопасности Фессалоникийского округа. Среди бумаг сохранился черновик его письма, написанного по-гречески и адресованного анонимному профессору, которым, судя по всему, и был Томас Витмор. Письмо датировано 1 ноября 1949 г. и написано на Макронисосе. Здесь говорится, что он находится в лагере уже около месяца, упоминается о предложении английских друзей продолжить труды по патрологии на Британских островах, и постоянно подчеркиваются антикоммунистические взгляды автора. В письме содержится просьба к «профессору» помочь его освобождению и переезду в Англию. Именно постоянные отсылки к антикоммунистическим взглядам будущего владыки и подтверждают наше предположение о связи его заключения с событиями гражданской войны в Греции и подозрением в сотрудничестве с советским посольством.

Одновременно он пишет апелляцию в Управление Службы общественного порядка и безопасности по округу Фессалоники, греческое «КГБ» той эпохи. В результате состоялось постановление № 135 от 23 декабря 1949 г., подписанное «тройкой» ответственных лиц: авторитарные режимы похожи друг на друга до печально-смешного. «Органы» внимательно рассмотрели эту просьбу и так и не нашли оснований для возвращения.

Он продолжает оставаться в своей островной ссылке до начала мая 1950 г., когда он оказывается в столице Греции. Об этом мы узнаем из «справки об освобождении» выданной греческой полицией от 9 мая этого года. Согласно этой справке, Василий проживал в Афинах (Психико, ул. Еликонос 5), в доме у изгнанного из Албании митрополита Корицкого Евлогия (Курилы); здесь же имеются полицейские отметки, подтверждающие факт того, что влаыдка регулярно являлся на проверку в «органы»: 10 мая, 11 мая, 13 мая, 26 мая. Как долго это продолжалось, сказать трудно. Судя по штампу на паспорте, этот документ был аннулирован 24 июня 1950 г.

К сожалению, письмо профессора Г. Лампе, датированное 25 июля 1950 г. и предлагающее Василию Кривошеину место совместителя в Оксфорде в связи с работой на патристическим словарем, не содержит адреса. Похоже, что оно поступило адресату еще в Афинах, до приезда в Париж, где, как известно со слов Л. Успенской, Василий Кривошеин провел некоторое время до переезда в Оксфорд в начале 1951 г. Однако уже 17 июля 1950 г. датируется первое «афонское удостоверение» Василия, подписанное архимандритом Иустином и утвержденное греческими властями 25 августа, которое подтверждало его монашеский статус и пребывание в православном приходе в Оксфорде в Англии. Судя по потертости документа, он достаточно долгое время путешествовал со своим хозяином: похоже, что в августе-сентябре Кривошеин еще находился в Греции.

Афонско-афинская история позволяет сделать несколько выводов, касающихся судьбы владыки. Эпизод с вербовкой в Лондоне однозначно свидетельствует, что из общения с Родионовым и его помощниками в Афинах владыка вышел незапятнанным: иначе не потребовалось бы устраивать встречу в «таком» формате. Сюда же стоит присовокупить многозначительное замечание митрополита Питирима (Нечаева), человека более чем осведомленного, о том, что владыка Василий «приезжал в Россию довольно часто, но всегда почему-то подвергался тщательнейшему досмотру на таможне. Видимо, как-то раз он попал в какой-то черный список и потом уже не мог из него выйти» (Русь уходящая 2004: 301). Сам владыка никогда в письмах об этом не упоминает. Может быть потому, что умел ставить таможенников на место. Тот же митрополит Питирим рассказывает забавную историю. Занудный офицер пытал его в аэропорту с особым пристрастием:

— Что это вы везете?
— Облачение.
— А зачем оно вам? Что вы, так служить не можете?
— Нет, не могу.
— А почему оно у вас не одно?
— Оно одно, это только разные детали.
— А без них нельзя?
— Нельзя.
Наконец дошла очередь до архиерейского жезла.
— Это что?
— Это жезл, символ архиерейской власти.
— А зачем на нем змеи?
— О, это очень древний символ! Вот видите: две змеи, одна умная, другая — глупая, ведут беседу. Прямо как мы с вами!
Таможенник выругался и пропустил его" (Русь уходящая 2004: 301-302).

Еще один важный итог истории — это приверженность владыки соблюдению канонов и признанию первенства чести Вселенского патриарха. Эта приверженность, основываясь на настоящей церковности, все же получила дополнительный стимул через личный опыт. Попытка перейти в 1945 г. под «отеческое духовное покровительство» московской патриархии, в которой, судя по всему, принимал участие и Василий Кривошеин, закончилось печально, и привила дополнительное уважение к канонам. В последствии владыка последовательно придерживался приоритета греческих законов и константинопольской юрисдикции в Афонском вопросе и с уважением относился к первенству чести Вселенского Патриархата.

Он так же последовательно дистанцироваться и от политизированной деятельности московской патриархии и советского «пиара». А то была бы такая «борьба за мир», что камня на камне не осталось. Это поняли и на Афоне: письмо игумена Илиана от 11 ноября 1959 г. на имя председателя ОВЦС МП уже содержит просьбу лишь о материальной помощи, а не о «духовном покровительстве». В своем письме 31 декабря 1971 г. к иеродиакону Пантелеймонова монастыря, его эконому и представителю в Киноте Давиду (Цуберу, + 1978) владыка призывает братию помнить, «что Пантелеймоновский монастырь на Афоне всегда находился в канонической юрисдикции Константинопольской патриархии и сейчас в ней находится. Константинопольскую юрисдикцию над Афоном всецело признает Русская Церковь… Вы тоже должны знать, что по закону вы не советские, а греческие граждане, хотя и своеобразные, ввиду особого положения Афона…. Вы должны тщательно избегать каких-либо политических или политико-церковных выступлений и действий, как, например, протесты против войны, осуждение водородной бомбы, за разоружение, мир и т. д. Всякого рода такие выступления, совершенно неуместные со стороны монахов, отрекшихся от мира, могут крайне пагубно отразиться на монастыре. А главное, они неправильны по существу, ибо не дело Церкви, а тем более монашества, впутываться в мирские политические дела. Пишу об этом потому, что наша Патриархия часто выступает с такими политическими заявлениями, что дает повод ее врагам… на нее нападать. Я ее за то не осуждаю, ибо она вынуждена это делать внутри России. Как говориться, „с волками жить — по-волчьи выть“. Но нас „зарубежных“ иерархов, клириков и мирян, она это делать не заставляет, оставляет нас свободными и мы не в какой „защите мира“ и т. д. не участвуем». Очевидно, письмо было продиктовано не только опытом четверть вековой давности, но впечатлениями владыки от политизированного хода собора 1971 г. и доклада митрополита Таллиннского Алексия «О миротворческой деятельности РПЦ» — одно из самых тягостных воспоминаний о соборе (К 100-летию со дня рождения владыки Василия (Кривошеина), архиепископа Брюссельского и Бельгийского. Публикация и вступительная статья Н. Кривошеина // Звезда. № 12. СПб., 2000. С.184-186).

Особым каноническим тактом отличалось и его отношение к вселенскому значению Константинопольского патриархата в целом, которое нужно было не оспаривать и расшатывать, а укреплять всеправославным единством. Эти мысли были сформулированы им в связи со Второй Международной конференцией Православного Богословского Общества в Америке (Orthodox Theological Society of America), состоявшейся 25-29 сентября 1972 г. в Свято-Владимирской семинарии близ Нью-Йорка. По его мнению, «Вселенский патриарх должен быть окружен постоянным синодом из представителей всех автокефальных церквей, дабы стать центром всеправославной координации. Как primus inter pares, он председательствует в синоде, который обсуждает вопросы всеправославного характера и принимает свои решения большинством голосов. Эти решения в дальнейшем осуществляются в жизнь автокефальными церквами. Такого рода общеправославный синод не будет делать двойной работы с синодом Константинопольской церкви или ограничивать автономию автокефальных церквей, так как его компетенция совершенно разная и строго ограничена вопросами всеправославного характера. Шагом к образованию такого центра координации и обсуждения являются уже Всеправославные Совещания последних годов, но они созываются нерегулярно и не имеют средств осуществлять свои решения на деле. И самые жгучие вопросы на них не обсуждаются. У них нет власти обсуждать. Создание такого рода центра всеправославной координации, поможет… Православной Церкви выполнять свою миссию в современном мире и противостоять трудностям наших дней. В тоже время это может только возвысить всеправославное значение Вселенского Патриархата». Об этой позиции стоит вспомнить именно сейчас, когда русско-греческие отношения вновь обострились, как в связи с самим Афоном, так и переходом епископа Сергиевского Василия (Осборна) в юрисдикцию Вселенского Патриарха. Это нашло отражение в переписке между Москвой и Константинополем 2002-2004 гг., и в дискуссии на Архиерейском соборе РПЦ в октябре 2004 г., а так же в ряде официальных заявлений и действий 2006 г.

Но есть и еще одна черта в образе владыке, черта преодоленная, которую Никита Кривошеин назвал «пленением общей судьбой». Это неожиданно (как неожиданны — «aifnis», по прп. Симеону Новому Богослову, краткие минуты посещения Свыше) возникшее и растаявшее доверие к Советской России как результат победы на Гитлером. Здесь монах Василий не одинок. Не только он, но и митрополит Евлогий (Георгиевский) поверил в злую шутку, разыгранную с ним в советском посольстве в Париже. Но ведь и не только митрополит, ведь и брат владыки — Игорь Кривошеин тоже! Всех Кривошеиных опалило жаркое дыхание Родины, пусть советской, но которая любит, прощает и ждет. Жар, издалека казавшийся светом и теплом, валил от посольств, и привлекал к себе. Игоря Александровича Кривошеина и его семью Нину Алексеевну и Никиту, он одарил гражданством, Ульяновском, Марфинской шарашкой, мордовскими лагерями, Малоярославцем и возвращением в четвертую треть собственной жизни. Кругом первым. В 1947 г. Игоря Александровича с его «серпастым и молоткастым» «добрая Франция» высылает в СССР морским путем из Марселя. Чуть позже за ним следуют жена и сын. Тогда же и Василий Кривошеин был выслан с Афона. И где-то на широтах Эгейского моря, оба брата, один, быть может, уже сосланный на острова «архипелага» местного, а второй, еще шествующий пароходом на «архипелаг ГУЛаг» на мгновения окажутся рядом. Так рядом, как они уже не были четверть века.

Выбор, сделанный владыкой в Оксфорде не мог быть случайным, продиктованным обстоятельствами или авторитетом архимандрита Гиббса. Это был естественный порыв, действительная возможность реализовать ту связь с Россией, пусть иллюзорную и идеализированную, которую не удалось осуществить на Афоне. Психологически — эта была маленькая победа, расплата за нанесенные несправедливые обиды и себе и России. Не случайно свои первые работы он подписывает как насельник Русского Пантелеймонова монастыря на Афоне.

Но, по сути — это проведение четкой грани между антихристианским коммунизмом и христианской Россией. Позднее, как кажется, он видит гораздо более глубокий смысл в своем пребывании в юрисдикции московской патриархии. Это смысл свидетельства, удивительно воплощенный в некогда данной ему парадоксальной характеристике — «красный антисоветчик». Здесь слились воедино две правды- каноническая и историческая. Московская Патриархия, считавшаяся в Европе «красной», единственная обладала в его глазах безупречной каноничностью. На историческом фоне русских церковных расколов и юрисдикционных споров между Поместными Церквами из-за православного рассеяния, каноническое преемство митрополита Сергия (Страгородского) и его преемников казалось выстраданным кровью новомучеников, что не отменило административной неправды — привычки управлять церковью без этих новомучеников. Это и определило переход будущего архипастыря из-под мофория Божией Матери, покрывающего Афон, под омофор Патриархов Московских. И, следовательно, подозрительное отношение к нему как к «агенту Москвы». Профессор Лувенского университета Жан Гроотерс посмотрел на эту проблему чуть по иному: изгнание владыки с Афона за его прорусскую позицию стяжало ему симпатии «Советов», позволивших этому «эмигранту» «вернуться в Россию» в качестве епископа Русской Церкви.

За этой канонической правдой стояла еще одна правда. Истерзанной социализмом России была необходима духовная и моральная поддержка. И принадлежность к Московской Патриархии становится для владыки Василия Кривошеина («министерская» фамилия!) одним из возможных средств выражения солидарности со своей распятой Родиной. В свою очередь, эта принадлежность нравственно позволяла Владыке еще одну «роскошь» — говорить правду о Церкви в России. Молись он в другой юрисдикции, он бы естественным образом утратил это право. Но так он был одним из тех, кто страдал вместе со всей Церковью. Наверное, это решение получило поддержку из далекой осени 1919 года, рассказывая о которой, Владыка писал: «Так я переживал тогда мое избавление из красного плена. Помню все это и сейчас, но вместе с тем с благодарностью и любовью вспоминаю всех русских людей, которые мне помогали, сочувствовали, были со мной добры. Крестьянку, напоившую меня молоком и грустившую о моей участи. Матроса в рваных брюках, незаметно давшего мне ломать хлеба. Конного конвоира, успокаивавшего меня и оставившего меня свободным. И, конечно, моих созаключенных „мужичков“. В них моя любовь и память о России». Он добровольно вернулся в «красный плен» как победитель смерти, предпочитая быть вместе с оставшимися в России «созаключенными» христианами. Его принадлежность к Московской Патриархии — это ПОСТУПОК, совершенный в подражание Христу, умалившего Себя и принявшего «зрак раба» (Филип. 2,7) Глеб Рар скажет о нем: «Как он пробивался и пробился в девятнадцатом году к Белым, так он начал уже в качестве церковного иерарха вновь пробиваться к верующему народу России, чтобы в меру своих сил послужить ему».

И тогда, и сегодня циничные голоса, оправдывая себя и подобных себе, с нескрываемым упреком обращались к Владыке: «Вам легко учить нас из-за границ, говорить „оттуда“ о наших проблемах». Эта бесчестная фраза не только была фигурой самоизвинения за податливость угрозам и шантажу, но и следствием раздражения на человека, не желавшего подчиняться этим соблазнам «века сего». Тем более, что он учил изнутри Русской Церкви, будучи ее частью, учил даже находясь в России, с кафедры Поместного собора… И в провозглашаемой им правде не было ни тени упрека тем, кто в России. Он сам об это скажет в строках посвященных архиепископу Вениамину (Новицкому): «Не нам живущим на западе, его за это осуждать или даже критиковать»… Нет нужды в иллюзиях, ему были известны компромиссы. Он мог промолчать, если его убеждали или же он уразумевал сам, что это молчание — в интересах Церкви или ее отдельных членов. Но он не лгал, понимая, что человек не всегда может говорить правду, но всегда должен не говорить лжи. К тому же он не считал, что трусливое молчание, скрывающее правду, служит пользе Церкви.

Часто можно услышать, что никакие выступления в защиту правды в Церкви не способны принести ей избавления от несправедливости, они только усугубляют положение страждущих. Молчание в таком случае — проявление необходимого христианину смирения. Но смирение Владыки состояло в другом. Отлично понимая, что здесь «бодается теленок с дубом», он смиренно продолжал говорить о бедствиях веры и Церкви. Смирение — как раз в этом постоянстве.

Его речь была одновременно и свободой и осознанной необходимостью. Он отчетливо понимал свою миссию и для России и для Европы. Уже в слове при наречении во епископа он четко обозначил смысл нахождения русских в Европе — это свидетельство о русском и о Православии. Именно так, а не о русском Православии. Но ни в том, ни в другом нет чванливого кичения своей принадлежностью к Русскому Православию, нет «балаганного патриотизма», представители которого криками о любви к Родине пытается прикрыть свою ненависть к ближним. Будучи почти до конца своей жизни русским апатридом, он никогда не подчинялся идее «национальной приватизации» веры. Православие для него — Вселенская Церковь, которая и делает Россию тем, что она есть. Вместе с тем боль за тех людей, которые не чувствовали канонической правоты Московского Патриархата порой побуждала его к определенной резкости особенно в письмах. Но, критикую «греко-владимирцев» или «раскольников-анастасьевцев», ратуя за их возвращение в Церковь-Мать, он, как верится, не руководствовался церковным политиканством или юрисдикционными амбициями. Он искренне верил, что этим совершится Правда Божия…

Обращение в иную юрисдикцию происходит стремительно. Неизвестно, была ли дана отпускная грамота Вселенского патриарха, но благословение афонского игумена было явно получено. Это и позволило Кривошеину идентифицировать себя в письмах 1950-ых гг. двояким образом — как иеромонаха монастыря св. Пантелеимона на Афоне и Оскфордского подворья свт. Николая. В марте-апреле состоялись переговоры архимандрита Николая (Гиббса) с митрополитом Николаем (Ярушевичем) по поводу рукоположения Кривошеина в священный сан. Что и было сделано: 21 мая, на память апостола и евангелиста Иоанна Богослова епископом Сербского Патриархата Иринеем (Джорджовичем) он был рукоположен в иеродиакона, а 22 мая, на престольный праздник подворья — в иеромонаха. Церковная интеграция состоялась. Его «престольный праздник» — день апостола любви — потом окажется особым знаком его заботы о Петербургской духовных школах, чей храм имеет то же посвящение.

Книга архиепископа ВАСИЛИЯ (Кривошеина) (1900-1985) «Богословские труды», «Христианская библиотека», Нижний Новгород, 2011, объединяет в себе статьи выдающегося богослова и патролога XX в., архиепископа Русской Православной Церкви в Бельгии, опубликованные в редких и труднодоступных периодических изданиях. Новая публикация приближает эти произведения к современному читателю и будет способствовать христианскому просвещению общества.

Все публикуемые статьи объединены в блоки в соответствии с различными периодами жизни владыки (Афон, Оксфорд, Париж и Брюссель). Уникальность настоящего издания обусловлена тем, что в нем впервые опубликованы историко-биографические очерки жизни и судьбы владыки Василия. На основе его личных воспоминаний, частной и публичной переписки и архивных материалов в книге удалось восстановить практически по годам, а иногда и по дням историю его жизни. В очерках впервые публикуются уникальные материалы из его личного архива, сохранившегося Брюссельской епархии и у племянника владыки Никиты Игоревича Кривошеина.

Автор-составитель книги Александр Евгеньевич МУСИН (род.1964 г.), диакон Русской Православной Церкви, ведущий научный сотрудник Института истории материальной культуры Российской Академии наук, кандидат богословия (1995), доктор исторических наук (2003), окончил Санкт-Петербургскую Духовную Академию (1995) Санкт-Петербургский Государственный университет (1992). Он является специалистом в области истории Древней Руси и Византии, Православной Церкви и богословия, церковной и христианской археологии, охраны культурного наследия. Его перу принадлежит 210 публикаций, в том числе 10 монографий.