Монахиня мать Екатерина, в миру Ксения Владимировна Полюхова, родилась 6/19 сентября 1906 года в Севастополе, где отец ее, кадровый офицер старой армии, окончивший до войны Симбирский кадетский корпус, служил в  32-й артиллерийской бригаде, расквартированной тогда в Севастополе. В начале войны четырнадцатого года с Германией он был в чине капитана. Он усердно служил, днями обучал новобранцев на плацу и, возвращаясь усталым домой, читал, лежа на диване, русских классических писателей, а в свободное время увлекался живописью и, говорят, недурно писал пейзажи и даже портреты. Чувствовалось, что в этом было его подлинное призвание, а военной службой он, скорее, тяготился. Какого он был происхождения, трудно сказать, может быть духовного, во всяком случае его жена Вера любила говорить своей дочери Ксении: «Ты упряма, как поповна», но это было скорее поговорка, и более вероятно, что он был из военной среды. Мать Ксении, Вера, была из старинного рода черниговских дворян Небольсиных, записанных, как она любила говорить своей дочери, «в шестую бархатную книгу», в которую, как известно, были записаны дворянские роды при Иване Грозном. Один из ее предков, Небольсин, был при Екатерине II русским послом в Париже. Иногда Ксения с матерью ездила в черниговское имение бабушки, а в другие годы в Кисловодск. В доме у них держалась православная атмосфера, скорее по традиции, посты в общем соблюдались, хотя отец этим тяготился и был недоволен, но подчинялся порядкам жены, молчал. По праздникам маленькая Ксения ходила в гарнизонную церковь или в церковь военного флота. Отец сам обучал своих детей, Сережу, на три года старшего, и младшую Ксению, русскому языку и математике. Когда маленькая Ксения не могла сразу решить задачу, отец сердился и даже слегка колотил ее. Она становилась на коленки и просила: «Прости, папочка, больше не буду» — и все успокаивалось. А вот Сережа никогда не соглашался становиться на колени и просить прощения, как бы строго его отец ни наказывал. Отец подписался детям на детские журналы, Ксения их читала с интересом, хотя не все в них ей одинаково нравилось, а вот Сережа больше любил драться с мальчишками. Для солдат офицерами часто устраивались любительские спектакли, солдаты сами разыгрывали басни Крылова в лицах. Солдаты хохотали до упадка, маленькая Ксения с ними. В Кисловодске она с увлечением ходила на курортные концерты в городском саду, даже убегала на них слушать музыку от надзирательниц фребеличек, которые были обязаны занимать детей играми. Помнит Ксения также посещение императором Николаем II Севастополя по пути в Крым в довоенные годы (1911-1912 год?), царский смотр военной эскадры и соответственные торжества, но особых «патриотических чувств» этот царский визит у нее не вызвал. Вся эта благополучная мирная жизнь, которой, казалось, не будет конца, была нарушена началом войны с Германией в июле 1914 года, когда Ксении исполнилось почти восемь лет. Отец ее по завершении мобилизации уехал со своей батареей в действующую армию, офицерские жены, вместе с Ксенией, провожали своих мужей на вокзал на фронт. В Севастополе тоже стало тревожно, особенно когда немецкий крейсер «Гребен», проникший с попустительства турок в Черное море через Дарданеллы и Босфор, в конце 1914 года бомбардировал крепость и город Севастополь. Ксения хорошо запомнила этот налет. Хотя жертв от него среди жителей, по-видимому, не было, и сам «Гребен» был поврежден нашей крепостной артиллерией, так что никогда больше не посмел показываться под Севастополем, военные власти, опасаясь возможных вражеских нападений, предписали семействам военных покинуть Южную сторону, где они жили, и переселиться на Северную, как более далекую от моря и безопасную от бомбардировок. Пришлось и Ксении с матерью и братом оставить небольшой, но удобный и уютный офицерский домик с садом, где она беззаботно жила, и переселиться на Северную сторону в менее приятную и трудную обстановку, без сада, конечно. Да и в городе началась паника, и многие городские обыватели стали уезжать из Крыма. В такой обстановке мать Ксении, Вера, сочла благоразумным с согласия мужа, бывшего уже на фронте, уехать из Севастополя и переехать в Харьков, тем более что было нужно устраивать детей продолжать образование, а в Севастополе это было очень трудно. Сережа был отдан в кадетский корпус, кажется полтавский, он всегда мечтал быть военным, а Ксения после подготовки у домашней учительницы сдала вступительный экзамен и была принята в первый класс Института благородных девиц в Харькове, закрытого учебно-воспитательного заведения так называемого «Ведомства Императрицы Марии», где воспитанницы жили и учились. Эти учебные заведения, с программой, приблизительно, женских гимназий, но с большим вниманием к иностранным языкам, несколько, может, меньшим к математике и физике, критиковались обычно русской либеральной интеллигенцией за их сословный и якобы «монархический» характер. Действительно, большинство институток было дворянского происхождения, вернее, дочери офицеров, особенно на юге в провинции, часто бедные, обучавшиеся почти бесплатно. В актовом зале висели большие портреты царей и императорской фамилии, но без политического подчеркивания, в харьковском институте по крайней мере. При институте была церковь, институтки ходили по воскресеньям к обедне, раз в год говели и причащались, как было принято в «старорежимные» времена, никому бы не пришло в голову причащаться чаще. Преподавался, скорее по обычаю, Закон Божий традиционным батюшкой, инославных к этому не принуждали. Зато французскому и немецкому обучали хорошо, девочки были обязаны говорить между собой один день по-французски, другой по-немецки. К сожалению, с начала войны все это нарушилось. Институтки из «патриотизма» отказались говорить по-немецки, их с трудом удалось уговорить продолжать ему учиться. При институте были «няньки», которые смотрели, чтобы институтки не наступали в саду в плохую погоду в грязь, а только по деревянным подставкам, причесывали их, стригли им ногти, часто так беспощадно, что девочки плакали. Все это было, когда Ксения была еще совсем юной, 9-11 лет. Летом институт закрывался, девочки разъезжались на каникулы к родителям или знакомым. Ксения обыкновенно с матерью уезжали недалеко от Харькова, в Славянск или Ахтырку. В общем, несмотря на войну, жизнь в харьковском институте шла обычным, несколько, быть может, замедленным темпом.

Февральская революция 1917 года все изменила в жизни харьковского института, хотя новые правители избегали поначалу резких насильственных мер. Ксения, однако, помнит, как в один весенний день семнадцатого года всех институток «выгнали» на улицу участвовать в какой-то революционной демонстрации, а когда они вернулись, увидели, что большие царские портреты, висевшие в актовом зале, были кем-то убраны неизвестно куда, чем многие институтки были огорчены и даже плакали. Хотя Ксения никогда не имела особых симпатий к царским особам и культ императорской фамилии был ей чужд, внезапное вмешательство во внутреннюю жизнь института, да еще как-то исподтишка, трусливо, когда институтки были на принудительной демонстрации, покоробило ее и возмутило. Но все это было только началом, с приходом большевиков в Харьков институт был закрыт, институтки разъехались и Ксения с матерью переехали в надежде увидеться с отцом в Киев, где тогда господствовали «самостийники» и немцы. Весной 1919 года Киев был вновь занят красными. Отец, с которым увидеться не удалось, уехал до этого к белым на Северо-Западный фронт к генералу Юденичу, а мать была арестована киевской Чекой как заложница, жена уехавшего белого офицера. Ей удалось бежать: выпрыгнуть из открытого в жаркий день окна первого этажа чрезвычайки, реквизированного особняка на одной из улиц Киева, когда караульный повернулся и пошел в другую сторону, все это среди белого дня. Ее отсутствие обнаружили, и чекисты бросились ее искать в доме, где она жила с дочерью Ксенией. Но, конечно, ее там не нашли, она к себе не вернулась, но скрылась у соседей. Тогда чекисты захотели взять заложницей Ксению, но жильцы дома умолили их оставить Ксению как малолетнюю, ей было тогда 12 лет, им на поруки, пока мать не вернется. Чекисты уступили, но грозили, что расстреляют мать на месте, если ее найдут. И, действительно, каждый день приходил красноармеец, спрашивал, где девочка, обедал за счет жильцов и, убедившись, что она не убежала, уходил, — каждый день другой красноармеец. Все же Ксении удалось повидаться один раз с матерью у знакомых, она постоянно меняла место, где скрывалась, это был период крайнего обострения красного террора в Киеве перед приходом белых. Ксения была поражена, как мать изменилась, похудала, изнервничалась. Наконец, в августе 1919 года пришли белые генерала Деникина, мать вышла из своего «подполья» и радостно встретилась с дочерью.

К этому времени почти вся Украина была очищена от красных, и мать Ксении решила вернуться с дочерью в Харьков, где вновь открывался Девичий институт, съезжались институтки с родителями и звали Ксению вернуться и продолжать учение. Казалось, все налаживалось, но, увы, ненадолго. Наступающая красная армия приближалась к Харькову, в городе началась спешная эвакуация, все бежали, кто мог, спасаясь от большевиков. В конце ноября 1919 года Харьков был взят ими. В тяжелых условиях зимнего времени был эвакуирован, сначала на Дон, а оттуда в Новороссийск весь харьковский институт, преподавательский персонал и институтки, по дороге к ним присоединился и донской институт из Новочеркасска. Никто не принуждал их уходить от красных, все институтки были эвакуированы с согласия их родителей и их самих, только один батюшка явился на харьковский вокзал перед отходом поезда и стал громко вопиять: «Где моя дочка? Верните мне мою дочку, никуда я ее не отпущу!» Ее, разумеется, сразу ему отдали. В Новороссийске, перед приближением красных, институт был погружен на пароход Добровольного флота «Афон» и вывезен в Варну в Болгарии, а оттуда по железной дороге в Новый Бичей в Югославию, где в братской стране им было предоставлено королем Александром подходящее помещение в бывшей венгерской школе. Все это путешествие от Харькова до Югославии протекало в тяжких условиях зимнего времени, разрухи, эпидемии сыпного тифа, институтки приехали грязные, покрытые насекомыми, только в Варне удалось им помыться, но милостью Божией Ксения и ее подруги и институтское начальство с преподавателями доехали благополучно. Мать Ксении, проводившая ее в Новороссийске до парохода, не захотела уехать с ними, так как ничего не знала о своем сыне Сереже, пропавшем без вести. Он «бежал» шестнадцатилетним юношей на фронт из кадетского корпуса сражаться добровольцем против красных. Как выяснилось потом, он умер от сыпного тифа при отступлении, и мать ничего не знала о нем и оставалась, надеясь помочь ему. Когда Ксения узнала о его смерти в Югославии, она очень горевала о любимом «братике». Мать ее вернулась из Новороссийска в Харьков, где вскоре и умерла, о чем Ксения узнала в Югославии во сне. Она увидела свою мать, вставшую из занесенной снегом могилы и сказавшую ей: «Я умерла, но жива». Позднее пришли известия из России, подтверждавшие ее кончину зимой в Харькове. Отец Ксении, Владимир, к тому времени уже полковник, как быстро бывало у белых, попал после неудачи Северо-Западного фронта в Эстонию. После кончины жены он женился во второй раз, о чем Ксения узнала в Югославии. С тех пор она потеряла с ним всякую связь и осталась на Западе без родных. Ксения любила своего отца, но была огорчена его вторым браком, да он не проявил инициативы ее разыскать и ей написать. С тех пор он несомненно умер.

Институт возобновил свою деятельность в мирной обстановке в Новом Бичее. Ксения, ей было тогда 14-17 лет, от природы умная и способная, училась успешно, хотя неровно, она прекрасно преуспевала по русскому языку, литературе и истории, хорошо писала сочинения, так что, например, на выпускном экзамене умудрилась написать три сочинения, одно себе, два других своим менее успевающим подругам, но отставала несколько по математике. Увлекалась и любила Достоевского. Уже тогда в ней стали проявляться духовные стремления, желание молиться, уединения. Посещая однажды вместе со своей подругой одно кладбище, где она любила молиться о покойниках, она услышала за собой голос, дважды явственно позвавший ее по имени: «Ксения! Ксения!» Она сразу почувствовала, что это голос Христа. Резко обернувшись, она, однако, никого не увидела, да и подруга ее ничего не слыхала, но призыв Христов остался для нее на всю жизнь, и она пребыла ему верна. Окончив институт с аттестатом зрелости и переехав в Белград, Ксения в трудных эмигрантских условиях того периода искала работы и, не найдя более подходящего, вынуждена была поступить на женскую мануфактурную фабрику. Работу саму по себе она переносила терпеливо, но ее болезненно огорчали грубость нравов и сквернословие, которые царили на фабрике. Промысл Божий, однако, опять проявился над ней. Бельгийский кардинал Мерсье, известный предшественник экуменического движения, много помогавший русским беженцам, пригласил в Брюссель на католическую стипендию группу из четырех девиц, окончивших харьковский институт в Югославии, учиться на курсах сестер милосердия с обещанием места и работы по их окончании. В числе выбранных институток, как наиболее способных, была Ксения. Все они приехали в 1924 году в Брюссель, Ксении было уже 18 лет. Приехавши по железной дороге из Белграда, Ксения со своими подругами явилась в нашу русскую церковь святителя Николая на Шевалье, где их накормили борщом и помогли устроиться, по указаниям кардинала, в одном из католических госпиталей (Лэ де Алис) проходить курсы сестер милосердия, учиться и работать, ухаживать за больными, все это в условиях далеко не легких (например, католические монахини не давали им даже сахара к чаю!). По воскресеньям Ксения ходила в Русскую церковь, там был настоятелем о. Петр Извольский, а позднее возглавлял владыка Александр (Немоловский). В госпитале, где Ксения работала, умирающая старая католическая монахиня сказала ей: «Я вижу крест на твоей голове. Ты поступишь в монастырь».

— «А другие?» — спросила ее Ксения. «Нет, они не поступят, у них нет креста на голове», — ответила монахиня. Получив по окончании курса диплом инфирмьерки (медсестры), Ксения проработала около десяти лет в Брюсселе в госпиталях и у отдельных лиц, она потом переехала в Париж, продолжая ту же работу частным образом по вызовам. Много трудилась, старалась помогать людям, но духовная жизнь ее мало удовлетворяла. Все более стремилась к Богу, постилась, подвизалась даже, так что серьезно заболела и попала в госпиталь, но по Божьей милости выздоровела и вернулась к обычным трудам, но, ища безмолвия и молитвы и не находя их в мирской суете, бросила все и уехала в существовавшую тогда в пятидесяти километрах от Парижа женскую монашескую обитель Розе-ан-Бри, в начале скорее в качестве гостьи, а потом так и осталась там жить. Это было в самом начале Второй мировой войны в декабре 1939 года, когда Ксении было 33 года. Перед отъездом в обитель она раздала знакомым свои вещи и даже деньги, так что за проезд на автобусе до обители ей не хватило заплатить, добрый незнакомый пассажир заплатил. Так она внутренне была готова бросить мир, хотя сознательное решение пришло не сразу.

Обитель в Розе-ан-Бри была небольшой монашеской общиной в юрисдикции митрополита Евлогия (Георгиевского), тогда Экзарха патриарха Константинопольского. В ней спасалось около пятнадцати монахинь и послушниц из русской эмигрантской среды с игуменьей матерью Меланией (Лихачевой) во главе. При обители был приют для престарелых и больных женщин, сестры помимо ежедневных богослужений ухаживали за старушками, готовили всем пищу и, вообще, всецело обслуживали и кормили своими трудами всю обитель с приютом, что при тогдашней скудости и отсутствии социальной помощи в виде пенсий, как теперь, было очень трудно. Сестра Ксения, со свойственным ей самоотвержением и усердием, принялась за работу, готовила обеды на тридцать человек, мыла по одиннадцати раз пол, чтобы он «блистал», и особенно ухаживала за больными, беспомощными и часто неопрятными старушками, за что они ее очень любили, были ей благодарны и, как говорится, «души в ней не чаяли». Медицинскую опытность послушницы Ксении ценила и мать игуменья, но с ней были другие трудности. Человек практического склада и деятельного, даже делового характера, без опыта в монашеской жизни, как выразился о ней митрополит Евлогий в своей книге, игуменья Мелания при всем своем благочестии, любви к богослужению и церковному строю не была склонна к созерцательной жизни, к умной молитве, святых отцов мало знала и еще менее любила и препятствовала сестрам их читать. Вернее, из аскетических писателей любила только Авву Дорофея и единственной монашеской добродетелью считала только послушание, а все остальное — Иисусова молитва, Добротолюбие в особенности, монахиням, по ее мнению, не нужно, даже вредно, мешает трудиться. Такая настроенность, конечно, расходилась с духом сестры Ксении, послушной и самоотверженной, несомненно, но созерцательной и даже мистически настроенной от юности и жаждущей читать отцов аскетов, их изречения и поучения в древних патериках. Эти духовные книги, которые так неохотно давала сестре Ксении игуменья Мелания, хотя и не запрещала формально, но ворча при этом: «Какая ты, Ксения, неприятная» — давал из обительской библиотеки один из иеромонахов, отец Димитрий, служивший в обительской церкви. У сестры Ксении был острый и живой ум с большим вкусом и самостоятельностью суждений, и чтение было для нее духовной потребностью. Неудивительно, что через некоторое время ее прозвали «ходячий патерик», как еще в юности ее подруги именовали ее «Ксюта-философ». Еще другая трудность возникла у нее вскоре по поступлении в обитель. Игуменья Мелания, воспитанная в традициях Синодального периода, считала, что причащаться Святых Тайн нужно редко, всего несколько раз в год, монахам, правда, несколько чаще, но все же не часто, только одна игуменья может причащаться на каждой воскресной литургии. Для послушницы Ксении частое причащение было жизненной потребностью, литургия — основным богослужением и причащение на ней — ее смыслом. Естественно, тут могло возникнуть напряжение между игуменьей и послушницей, хотя обительский духовник был на ее стороне, но не имел достаточно авторитета, сама сестра Ксения своего огорчения не высказывала. Вмешался, однако, сам митрополит Евлогий и всецело поддержал сестру Ксению, сам стал ее духовником и благословил ее причащаться на каждой литургии. Эту заповедь будущая монахиня Екатерина сохранила всю свою жизнь. Так, в трудах и молитве и несении обительского послушания протекала жизнь сестры Ксении (еще не постриженной в монашество) в военные годы. Особых бедствий, кроме резко усилившихся продовольственных трудностей, обитель в Розе-ан-Бри не испытывала. Сестра Ксения от времени до времени ездила в Париж исповедоваться митрополиту Евлогию. Она очень любила его как духовного отца, понимающего женскую душу и женское монашество. Когда в прошлом он был в России епископом Холмским, он был духовником двух женских обителей. ’ Высоко ценила его, как человека с добрым сердцем. И он сочувственно говорил ей: «Держись монашества, которое так подошло к тебе и полюбилось твоему сердцу». После войны, осенью 1945 года, произошло радостное для русских православных людей на Западе событие, митрополит Евлогий со всей своей западноевропейской паствой и духовенством вернулся в Русскую Церковь, Московскую Патриархию. В этом был прежде всего его личный подвиг и святительский труд, последовать за ним не все имели мужество. Перешла вместе с митрополитом Евлогием и обитель Розе-ан-Бри с игуменьей Меланией во главе, но, как показало будущее, без убеждения. А сестра Ксения всею душой радовалась своему возвращению в нашу Церковь и еще больше чувствовала себя духовно связанной со своим «старцем», владыкой Евлогием. Но все это продолжалось недолго. Митрополит Евлогий летом 1946 года тяжело заболел и в августе скончался. Когда его болезнь обострилась, к нему по его желанию была вызвана сестра Ксения ухаживать за ним. Она была при его кончине и сама закрыла ему глаза. После его погребения на кладбище Сент-Женевьев, на котором она присутствовала, сестра Ксения вернулась в Розе-ан-Бри, но скоро разразились события. В октябре 1946 года Епархиальное Собрание на рю Дарю порвало с Московской Патриархией и признало своим возглавителем митрополита Владимира, назначенного Константинопольским экзархатом. Так поступила и игуменья Мелания и настаивала, чтобы и сестры в Розе-ан-Бри поступили так же. Они так и поступили, но для сестры Ксении это было неприемлемо, и как измена Русской Церкви, и как оскорбление памяти митрополита Евлогия, особенно когда игуменья Мелания, потеряв самообладание, стала кричать на нее: «Твой владыка Евлогий вышел из ума, перешел в Москву, он был сумасшедший!» «Я не могу вынести таких оскорблений моего духовного отца», — отвечала сестра Ксения. «Смотри, ты сама вылетишь из обители, — кипятилась игуменья. — Потом пожалеешь. Обратно не приму, иначе как через покаяние!» Но сестра Ксения не обробела, не пожалела трудов и лет, проведенных в служении обители, но, собрав свои пожитки, в тот же день уехала в Париж, не обращаясь вспять. Впоследствии мать Мелания очень жалела о уходе сестры Ксении, с уходом которой она потеряла такую незаменимую помощницу по уходам за старушками, и даже писала ей, прося вернуться: «В каждом семействе бывают такие столкновения, не надо на них обращать внимания! Вернись, тебя ждут!» Но раз порвавши, сестра Ксения не могла согласиться и даже не ответила. И только приехала по письменному приглашению обители на отпевание игуменьи Мелании, когда та скончалась. Очутившись буквально на улице, без средств и без где жить, сестра Ксения явилась сразу в наше патриаршее Трехсвятительское подворье на улице Петель в Париже и рассказала, как ее «выгнали» за церковную правду. Настоятель подворья, архимандрит Николай (Еремин), будущий экзарх Западной Европы, смог тотчас устроить ее ходить за старой лежачей вдовой нашего священника, оставшейся без присмотра. Без содержания, конечно, а только за помещение и еду. Сестра Ксения поселилась с ней в одной комнате, спала на голом полу, пищу принесла сама из подворья на их двоих. Туда же ходила ежедневно в церковь, это было близко, никогда не хотела пропускать богослужений. Через несколько месяцев старушка скончалась, и сестра Ксения лишилась комнаты. По благословению архимандрита Николая она поселилась тогда при монашеской общине, группировавшейся вокруг Успенской церкви при русском кладбище в Сент-Женевьев-де-Буа под Парижем и там же находившемся русском Старческом доме. Настоятелем храма был протоиерей о. Лев Липеровский, директрисой дома княгиня Антонина Львовна Мещерская, духовником монахинь архимандрит о. Софроний (Сахаров), приехавший недавно с Афона, автор книги о афонском схимонахе о. Силуане. На сестру Ксению сразу было возложено «послушание» — ходить за больными и престарелыми в Старческом доме, занимать их чтением, читать Псалтырь над покойниками, печь просфоры и прислуживать в церкви. Особенно любила она читать над покойниками, молилась и плакала при этом. Ее духовник, о. Софроний, предписывал ей, помимо обычных церковных богослужений, в желании усилить в ней покаянный и созерцательно-молитвенный дух, по два часа в день творить в церкви Иисусову молитву, простираясь лицом к полу и обливаясь слезами, так что весь подрясник становился мокрым. Это был нелегкий труд, хотя в то время она была еще в силах и могла переносить такие «подвиги», даже любила их. Как и раньше, она старалась читать святоотеческие творения, особенно патерики. Ютилась она в какой-то каморке при Успенской церкви. Церковный сторож, получавший для себя и для сестры Ксении пищу из Старческого дома, отдавал ей только половину полагавшейся ей порции, говоря, что иначе ему не хватит вечером для его собаки. Сестра Ксения терпела и никому не жаловалась. В эти годы (1949-1951) сестра Ксения была по инициативе настоятеля Успенской церкви протоиерея о. Льва Липеровского пострижена в рясофор и получила имя инокини Екатерины в память известной игуменьи Екатерины, много потрудившейся в деле возрождения женского монашества в Западной России (в миру графини Ефимовской). Отец Лев желал ее пострижения, ценя ее духовную зрелость и так как она, как постриженная, могла бы прислуживать в алтаре. Сама она давно уже всею душою стремилась к монашеству, но по иноческому послушанию не хотела проявлять своей воли. Пострижение совершил ее духовник иеромонах о. Авраамий в церкви архимандрита о. Дени (Шамбо) на улице Аллерэ в Париже, где находился французский православный приход. При постриге инокиня Екатерина в покаянном чувстве и умилении и благодарности Богу плакала навзрыд, обливаясь слезами. Но новые перемены происходят опять в ее судьбе. В результате долгого процесса во французских судах и печальной небратской вражды к Русской Церкви церковь Успения Божией Матери, где покоятся останки экзарха патриарха Московского митрополита Евлогия, была отторгнута от Русской Церкви и включена в Константинопольский патриархат. Только церковь в Старческом доме осталась за нами. В связи с этим инокиня Екатерина должна была уехать из Сент-Женевьева, она жила при церкви и была приглашена в 1953 году архимандритом Николаем, вскоре митрополитом и экзархом, поселиться на Трехсвятительском подворье, помогать в церковном служении (она прекрасно читала по-церковнославянски в церкви, часы, паремии, никогда не ошибалась в ударениях, что так важно в монашеской среде, и вместе с тем, приятным, благоговейным и церковным голосом. На ее красивое чтение обратил внимание проезжавший через Париж экзарх Средней Европы митрополит Одесский Борис), а также печь просфоры не только для петельской церкви, но и для других парижских храмов нашего экзархата. В обязанности инокини Екатерины также входила покупка и изготовление пищи для монашеской братии, жившей в те годы на Трехсвятительском подворье, медицинская помощь ей в качестве медсестры, что они очень ценили. И своим присутствием она даже поддерживала порядок на подворье. «Матушка, она строгая!» — как выражался старый петельский монах, отец Тихон. Через некоторое время, в  1953-1954 году, она была пострижена в мантию с сохранением имени монахини матери Екатерины. На этот раз, не желая проявлять свои переживания перед людьми, она усердно молилась, чтобы Господь дал ей силы удержаться от плача. И Господь дал ей это, она не плакала при постриге. Ее постриг в мантию был совершен иеросхимонахом отцом Савватием (Терешковым) в присутствии владыки Николая (Еремина) в одной из келий Богословского Института, где о. Савватий тогда жил. А жизнь монахини Екатерины продолжала протекать в том же монашеском духе с неуклонным пребыванием на всех ежедневных петельских богослужениях, тогда очень длинных, хотя с годами ее силы начали слабеть и ей становилось все труднее их выдержать. На одной из Божественных Литургий, когда она, как обычно, подходила ко Святому Причастию, ее внезапно и мгновенно, как молния, озарил внутренний Свет, как об этом пишет преподобный Симеон Новый Богослов. Об этом она один раз сказала своему духовнику и больше не любила об этом вспоминать или говорить. Зато часто, в порядке возложенного на нее послушания, она должна была выбегать из церкви, когда звонил телефон, этажом ниже. Как хорошо говорящая по-французски, она была более способна его принимать, чем большинство монахов, ей это поручали, а звонили не раз и важные лица по церковным делам. Но не только отвечать по телефону умела монахиня Екатерина, а исполнять и более ответственные послушания. Как хорошо сказал о ней архимандрит о. Дени (Шамбо), несомненно умный и разбирающийся в людях православный француз, когда одна православная дама, тоже француженка, попав в Локарно в протестантский дом отдыха для духовенства, наговорила там от имени православных всякую «экуменическую чушь»: «Вот за монахиню Екатерину, если бы ей пришлось быть в инославной среде, стыдиться нам за нее не пришлось бы. Она всегда сумела бы, что сказать и как сказать. Церковь Православную не посрамит!» Живя, как всегда, богословскими интересами, но без излишнего углубления в догматические проблемы, а настроенная скорее духовно-аскетически, она с любовью и пониманием слушала на Петель лекции по догматическому богословию В. Н. Лосского, а также по иконографии проф. Л. А. Успенского, но ни иконографом, ни певчим она не была, так как при всем своем желании и умении помогать людям она сама была беспомощна в жизни.

Новые перемены в судьбе монахини Екатерины, вернее пути Божия Промысла о ней. С одной стороны, предстоящая постройка владельцами нового дома на месте церкви на улице Петель-Пекле и, в связи с этим, необходимость для монашеской братии переехать в Вильмуасон под Парижем грозили матери Екатерине остаться без помещения при церкви. А с другой, свыше 75-летний архимандрит о. Николай Гиббс, православный англичанин из Оксфорда, в прошлом в России преподаватель английского языка наследнику Алексию Николаевичу (в доме о. Николая жил и служил в его домовой церкви о. архимандрит Василий (Кривошеин)), обратился с просьбой к экзарху митрополиту Николаю отпустить им в Оксфорд монахиню Екатерину помогать им по церкви и по дому. Отец Василий знал монахиню Екатерину по Парижу с 1956 года и ценил ее духовные и умственные качества, ее церковность, монашеское устроение и преданность Русской Церкви, но прежде всего он попросил благословение своего афонского духовника архимандрита о. Илиана (Сорокина), игумена Русского Пантелеимонова монастыря на Святой Горе, на ее приезд. И это благословение получил. А архимандрит о. Николай (Гиббс) также рассчитывал на хозяйственно-практические способности монахини Екатерины, несколько даже преувеличенные. Как бы то ни было, в феврале 1958 года, в день памяти преподобной Ксении, 24 января по церковному календарю, мать Екатерина переехала в Оксфорд и начала деятельно помогать, прислуживая в церкви и работая по дому. Отец архим. Николай был в общем, конечно, доволен, оценил ее помощь, хотя для него она была слишком образованная, он больше любил «простенки», умеющих хорошо варить борщ, эти вкусы остались у него из жизни в России и в эмиграции на Дальнем Востоке. Но тут новое «осложнение» в судьбе матери Екатерины: в мае 1958 года архимандрит Василий был назначен Московской Патриархией викарным епископом Волоколамским с пребыванием во Франции, помощником митрополита экзарха Николая. Перед этим, в декабре 1957 года, когда архимандрит Василий был в Париже на Съезде духовенства нашего экзархата, его призвал митрополит Николай и сообщил, что пишет в патриархию о назначении его, архимандрита Василия, своим викарным епископом с пребыванием в Париже, и спрашивает его, будет ли он на это согласен? Архимандрит Василий, опасаясь трудностей и ответственности епископского служения и сознавая свою немощь, также свою любовь и привязанность к научно-богословской работе по изданию творений преподобного Симеона Нового Богослова, требующей много времени, не сразу согласился, но посоветовался с монахиней Екатериной, и она твердо высказалась, что его долг согласиться на хиротонию и это будет на благо Церкви. Тогда архимандрит Василий предоставил митрополиту Николаю самому решать этот вопрос. Соответствующее письмо было написано митрополиту Николаю (Ярушевичу) в Патриархию, и указом патриарха Алексия и Священного Синода от 28 мая 1958 года архимандрит Василий был назначен викарным епископом, но из-за затруднений с визою во Францию епископская хиротония состоялась только через год, 1/14 июня 1959 года, в Успенском патриаршем соборе в Лондоне. Совершали ее Экзарх митрополит Николай и епископ Антоний (Блум), будущий Экзарх. Монахиня Екатерина, жившая уже тогда в Оксфорде, как мы уже отметили, приехала в Лондон и усердно молилась в храме во время хиротонии вместе с верующими.

В сентябре 1959 года монахиня Екатерина, ввиду назначения епископа Василия в Париж, вернулась из Оксфорда туда и поселилась при церкви архимандрита о. Дени (Шамбо) на улице Аллерэ, как и епископ Василий, которому она духовно подчинялась, как викарному епископу, и житейски помогала и обслуживала до его назначения летом 1960 года епископом, вскоре архиепископом Брюссельским и Бельгийским, с переводом в Брюссель как место служения. Но и тогда она туда до февраля 1968 года не переезжала, но продолжала жить в Париже на Аллерэ, неся свое послушание. В эти годы архиепископ Василий был занят изданием по рукописям Огласительных Слов преподобного Симеона Нового Богослова и должен был часто по условиям этой научно-богословской работы приезжать из Брюсселя в Париж, где и останавливался на Аллерэ. Там монахиня Екатерина ему помогала. В этот период она чаще всего, особенно когда архиепископа Василия не было в Париже, ходила в церковь в Ванв и причащалась там Святых Тайн у о. архимандрита Сергия (Шевича), где находила более ей близкую духовную атмосферу, чем на Петель. Бывала также на богословских докладах на Трехсвятительском подворье в Экзархате или на собраниях экуменического характера, живо ими интересовалась, иногда критически, когда они были слишком даже «икуменичны». У нее были знакомые, католические монахини, и она много им рассказывала о Православии. На Аллерэ встречалась с митрополитом Никодимом, когда тот бывал в Париже. Он оценил ее церковный дух, тактичность и тонкий ум. Он ее приглашал посетить монастыри и святыни Русской Церкви на родине, но она отказалась. По слабости здоровья ей уже было трудно выдерживать длинные службы, а не бывать на них ей, как монахине, было недопустимо, да и теряется в таком случае смысл паломничества.

В 1969 году, переехав по благословению и приглашению архиепископа Василия в Брюссель (дом в Париже после кончины архимандрита о. Дени (Шамбо) продавался), монахиня Екатерина была устроена в нашем церковном доме на улице Шевалье, сначала на мансарде, а потом, после острого заболевания артрозом колен (припадок этот случился с ней, когда она несла по улице тяжелую ношу в наш дом), на верхнем его этаже, где раньше жил покойный протодиакон Николай Друганов. Жизнь ее продолжала идти в общем по-прежнему, только с более тяжкими трудами из-за возраста и болезней. Хождение в нашу церковь Святителя Николая, причащение Святых Тайн на каждой литургии, прислуживание в алтаре. А также, в меру сил, посещение богословских бесед, интересных или важных для Церкви. И, конечно, молитва и труды. В первые годы по приезде она много читала на клиросе, особенно в рабочие дни, когда многие не могут бывать в церкви. Читала, как и раньше, хорошо. Помнится, как однажды в Великую пятницу она читала паремию на вечерне на выносе Плащаницы. Но вообще она избегала выдвигаться вперед, только ради послушания. Потом читать ей стало трудно, да и нашлись более молодые продолжательницы. Хотя она отнюдь не была патрологом специалистом и таким себя не считала, но достаточно много читала святых отцов. И не только отцов аскетов, патерики, но даже богословов, как, например, Иоанна Златоуста, Игнатия Антиохийского, Афанасия Александрийского, Григория Нисского. Была три раза, пусть даже по знакомству, приглашена на Съезд патрологов в Оксфорде (в 1959, 1963 и 1967 гг.), там докладов, конечно, не читала, но участвовала в прениях. Больше всего любила творения прп. Симеона Нового Богослова, перечитывала книгу о нем в последние свои годы несколько раз. Образовался у нее в Брюсселе круг знакомых католических монахинь, близких к Православию или приближающихся к нему: мать Колумба Лалу из Общины Воскресения под Намюром, на нее за ее склонность к Православию косно смотрели шевтонские католические монахини; немецкая ученая бенедиктинка Юдит Крахе, написавшая работу о апофатическом богословии, ученица известного литургиста Одо Казель. Несколько особое место занимала итальянка мать Фавста, знакомая многих русских архиереев с митрополитом Никодимом во главе, ей матушка Екатерина не вполне доверяла, чувствовала какой-то униатский дух. Но больше всего, конечно, любила и ценила нашу прихожанку, чтицу и певчую Трифену Степановну Орлову за ее монашескую настроенность. При всей своей непоколебимой твердости и любви к Православию в его полноте, мать Екатерина была доброжелательна к духовным проявлениям даже в инославии. Так, она любила известного католического священника прошлого века кюре Д-Арс за его покаянный дух и настаивание на исповеди. Вообще, монахиня Екатерина была по своему духовному складу более мистична и евхаристична, нежели обрядовая и уставщица, хотя церковные службы она, конечно, любила.

Монахиня Екатерина была всегда слабого здоровья, легко нервно переутомлялась, но в последние восемь лет ее жизни состояние ее здоровья резко ухудшилось. В январе 1974 года она внезапно заболела артрозом колен, возвращаясь, как мы уже отметили, по улице домой с тяжелой ношей, и должна была провести свыше восьми месяцев в госпитале. По выздоровлении вернулась в церковный дом к прежнему образу жизни, носить стала меньше, опять ненадолго заболела и опять вернулась служить церкви и людям. Особенно ее мучили внутренние боли в ногах и спине. Она жила на верхнем этаже, дом был весь на лестницах, без лифта, и ей приходилось, всей скрученной и хромой, с палкою в руках, спускаться в церковь на литургию. Каждый раз она с трудом подходила ко Святой Чаше и, если не было других причастников, сама громко читала молитву перед причащением. От боли и опасаясь оступиться, спускаясь по лестнице, она молитвенно вопияла вполголоса: «Пресвятая Богородица, спаси и помоги!» В последний раз она так причащалась, с обычными трудностями спустившись по лестницам, в воскресенье 6/19 сентября 1982 года, в Воспоминание чуда святого архистратига Михаила, в день ее рождения, когда ей исполнилось ровно 76 лет. Через три дня она внезапно заболела каким-то внутренним недугом, доктор не нашел ничего особенно опасного, прописал лекарства, но ее силы все больше ослабевали, она не могла подходить от койки к столу, но сознание оставалось ясным. В субботу 25 сентября она как-то заметалась, ощущая внутренний жар («Я вся горю»), и с глубоким вздохом испустила дух. Было явно ощутительно, что сама душа, весь человек оставил нас и скончался. Вызванный дежурный доктор констатировал смерть, и пришедший через некоторое время лечивший ее другой доктор сказал, что, вероятнее всего, смерть случилась от мозговой спазмы, так как непосредственной близости смерти не было ощутимо. Архиепископ Василий, бывший при ее кончине, закрыл новопреставленной глаза, а собравшиеся друзья и прихожане облачили монахиню Екатерину в монашеские одеяния и отслужили по ней первую панихиду. В тот же вечер после воскресной всенощной другая панихида была отслужена у тела покойной, а на следующий день, в воскресенье 26 сентября, панихида была отслужена в нашем кафедральном соборе Св. Николая архиепископом Василием в сослужении с иеромонахом Фомой, настоятелем Обители Божией Матери в Первэйзе во Фландрии. Тело монахини Екатерины было положено во гроб и перенесено в храм. Отпевание имело место после праздника Воздвижения в среду 29 сентября по заупокойной литургии в том же храме Святителя Николая. Совершали его архиепископ Василий в сослужении с архимандритом о. Иосифом (Ламин), иеромонахом о. Фомой, священником о. Жери Лемер и протодиаконом о. Сергием Рейнгардом в присутствии большого количества верующих. Пришел и католический священник Мари-Жозеф, давно с нами знакомый и оценивший покойную, а также ее друзья, намурские сестры с их начальницей, матерью Колумбой. На гробе среди других венков был положен венок с надписью: «Сестре моей духовной и верному другу о Господе, Матушке Екатерине, благодарный архиепископ Василий». Гроб с телом покойной был отвезен архиепископом Василием, духовенством и друзьями на кладбище Иксель в Брюсселе, где покоятся многие из наших прихожан, и погребен в склепе архиепископии. Общая надпись над плитой склепа: «Помяни нас, Господи, егда приидеши во Царствии Твоем».

Глубоко и сознательно православная, жизненно привязанная к духовным преданиям нашей веры, матушка монахиня Екатерина была, однако, чужда какого бы то ни было ханжества или фанатизма или подавления духа буквою. Ее отличительной чертой была доходящая до самопожертвования преданность и сердечная любовь к своим духовным наставникам и отцам и к Церкви Христовой. Свою верность ко Христу, Солнцу Правды, она хранила всю свою жизнь, сквозь скорби и испытания.

Господь наш Иисус Христос да упокоит душу верной рабы Своей, матушки Екатерины, с праведниками во Свете Своего Воскресения.

Брюссель 1985 г.

Прислано Ксенией и Никитой Кривошеиными
Париж 29 марта 2008 года