Квартира в Петербурге.

Квартира на улице Сергиевская 36 была, по понятиям того времени, отнюдь не роскошной и, конечно, не «Зимним дворцом». Расположена она была не 4 ом этаже доходного дома Казакевича; около 1906-08гг над ней были надстроены пятый и шестой этажи. И в доме был установлен лифт. В те же годы она была объединена с соседней квартирой и составляла вместе с ней пятнадцать комнат, не считая подсобных помещений.

Отопление было голландскими печами, так же, как и нагрев воды для ванн, были дровяными.

Украшены картинами и старинной мебелью были лишь парадные комнаты с большими зеркальными окнами, выходящими на улицу. А также спальня и кабинет отца, будуар матери, большая гостиная, столовая. Семь жилых комнат выходили окнами во двор и были расположены вдоль длинного коридора, по которому мы в детстве ездили на велосипедах.

Состав семьи

Кроме матери и сыновей, перечисленных на стр. 1 и 2 пересланными Вам письма Максима с нами постоянно жила после смерти бабушки (Юлии Ивановны Кривошеиной (урожденной Яшинской, 1906?), сестра отца Ольга Васильевна Кривошеина. Это была умная, энергичная женщина, во многом схожая характером со своим братом. Она вела все хозяйство. Следила за воспитанием детей и играла очень большую роль в нашей семье. В февральские 1917 года в нашей квартире жила еще mademoiselle Berthe, гувернантка нашего младшего брата Кирилла, обучавшая нас французскому языку.

Оба мои старшие братья были в это время на фронте.

После производства в офицеры ( 1 сентября 1916) я служил в запасной батарее Лейб Гвардии Конной артиллерии, стоявшей в Павловске и комплектовавшей людьми и лошадьми 6 остальных батарей нашей бригады входившей в состав гвардейской кавалерии.

В середине феврале 1917, я был назначен во вторую батарею и получил перед отъездом на фронт месячный отпуск, который я проводил в семье на Сергиевской.

А.А. Риттиха, часто бывавшего у нас в доме я помню, как красивого, представительного человека, с прекрасными манерами; он был очень преданным сотрудником моего отца. В конце 1916 года я был единственный раз в жизни в Государственной Думе и слушал там хорошую речь Риттиха, выступавшего как министр земледелия. Человек он был несомненно способный, но не волевой.

Сравнивая описания визита Риттиха данные моими братьями, мне думается сейчас, что версия, приведенная моим братом Кириллом правильная.

Мне помнится, что Риттих пришел к нам еще в воскресенье 26 и остался ночевать.

На следующее утро он позвал отца, находившегося в это время со мной в столовой, перейти в гостиную и сказал: «Посмотрите Александр Васильевич, перед вашими окнами взбунтовавшиеся части Волынского полка». Мы подошли к окнам и увидели картину, описанную моим братом Всеволодом. Помимо замечания отца приведенное на этой же странице («… а где же контрреволюция?») Он стал говорить не впервые о нелепости политического призыва в армию излишнего количества людей, необходимых в промышленности и сельском хозяйстве и сосредоточении многих из них в Петрограде, в оставшихся пустыми казармах Гвардейских частей. Там они обучались военному искусству прямо на торцах деревянных мостовых города, где они не могли ни окапываться, ни стрелять. В этих условиях они легко поддавались действию революционной пропаганды.

В последующие дни мы также видели из окна проходившие в строю с офицерами, отдельные воинские части, направлявшиеся в Думу , присягать Временному Правительству. В том числе и гвардейский экипаж (моряки) во главе с их командиром, Великим князем Кириллом Владимировичем, с большим красном бантом на груди «что вызывало возмущение нашей семьи».

Далее, у меня есть некоторые расхождения с концом брошюры моего брата Всеволода Кривошеина. Говорили с ним об этом на днях. Он стоит на том, что меня арестовали на следующий день, когда он отсутствовал. Я же думаю, что меня «увела» именно та группа солдат, которую он описывает. Не так важно, кто из нас прав, стоит сказать несколько слов о моем «аресте» (первым из четырех в моей жизни).

Солдаты решили меня отвезти в Думу для проверки (отец был совершенно спокоен, я, конечно, волновался).

Я оделся, без оружия (шашка осталась дома) и спустился с ними на улицу. Старший (в штатском) приказал одному из них, на вид совершенно простому скромному парню сдать меня коменданту в Думе, а сам и вся остальная компания отправились в обратную сторону по Сергиевской улице, направо. Я пошел по мостовой, рядом с тротуаром, а солдат с винтовкой за мной. До Думы было 15-20 минут ходу. Прохожие смотрели на это шествие с удивлением и скорее с сочувствием ко мне. Я слышал разные предположения со стороны прохожих о причинах моего ареста: «У него наверное, фамилия немецкая!»

Мы нашли Думу набитую солдатами, матросами и «штатскими», в полном хаосе и неразберихе. Мне пришлось самому добиваться коменданта. Наконец, с моими сопровождающими мы попали в первоклассную комнату. Солдат «сдал» меня кому-то штатскому, на вид интеллигентному и симпатичному. «За что вы арестованы?» — спросил он меня, — отвечаю: «За то, что стрелял из окна и за то, что у меня фамилия немецкая». Я назвал себя. «Позвольте какая же это немецкая?!» Я говорю «такая же как моя стрельба из окна» — Он: «Вы родственник А.В.К.?» Отвечаю: «Я его сын». Без всякой дальнейшей проверки я был отпущен и вернулся домой один, уже не по мостовой, а по тротуару.

Этот эпизод и мой о нем рассказ и был поводом фразы (моего отца) А. В. Кривошеина «пусть Временное правительство докажет свою работоспособность…»

По поводу «стрельбы из окна» можно добавить, что ходившая в то время легенда «и проникшая в последствии в историю» о «городовых стрелявших в толпу из пулеметов с крышь» ни на чем не основана. Я никогда не встречал человека и не читал о ком-нибудь попавших в этих условиях под пулемётный огонь. В этом случае число жертв было бы гораздо большим.

В последствии мне попало исследование этого вопроса, где доказывалось, что у городовых не было пулеметов на вооружении не перед Февральской революции, ни во время ее. Последнее царское правительство оказалось не способным ни на какой акт самозащиты.

В начале марта 1917-го я ездил в Павловск, в батарею, проститься с офицерами однополчанами и солдатами моего взвода. Это было перед отъездом на фронт. Солдаты вели себя вполне дисциплинированно и дружески. Революция их еще не испортила.

В середине месяца я выехал на фронт, через Киев.

Кстати, именно наша запасная батарея, была вызвана в Петроград из Павловска во время июльских событий и участвовала в подавлении попытки большевиков захватить власть. Стрелять батарее не пришлось.

………..

К сожалению, не могу ответить вам полноценно на интересующие вас вопросы. Много я уже не помню, жизнь моя была трудной и сложной, никаких «архивов» мне сохранить не удалось.

О Кривошеине «однофамильце» я ничего сказать не могу. Он не был нашим родственником, видимо принадлежал к военной семье Кривошеиных, жившей также в Петербурге.

Мой отец, Александр Васильевич, родился в Варшаве 19 июня 1857 года и был сыном подполковника артиллерии Василия Федоровича и Юлии Ивановны (урожденной Яшинской). С 1908 года по октябрь 1915, Александр Васильевич был министром Землеустройства и Земледелия России. С апреля по конец ноября 1920 г. был Председателем и помощником по гражданской части генерала П.Н. Врангеля, в правительстве Юга России. Мой отец скончался в эмиграции 28 октября 1921 года. Моя мать, Елена Геннадиевна родилась в Москве в 1870, скончалась в Париже 1942.

У моих родителей было 5 сыновей: Василий ( 1894-1920), Олег (1896-1920), Игорь (1899- 1987 при перепечатке оригинала указан год смерти), Всеволод (1901- 1985), владыка Василий, монах, православный Архиепископ Бельгийский и Брюссельский, Кирилл (1904-1977), финансовый советник Банка Лионский Кредит, Париж.

Мои старшие братья (как и я) родились в Петербурге. В 1911 году, окончив гимназию, они поступили в Петербургский Университет. Василий — на физико-математический факультет. Олег — на юридический.

Сразу по объявлению войны, в июне 1914, оба уходят с 4 курса Университета и поступают добровольцами в артиллерию, после краткой подготовке в Киеве направлены в разные бригады легкой полевой артиллерии.

Василий был легко ранен в плечо осколком разорвавшегося снаряда. Он и Олег награждаются солдатскими Георгиевскими крестами 4-ой степени. Зимой 1914-1915 они откомандировываются на артиллерийское отделение ускоренных курсов Пажеского Корпуса и 14 мая 1915 года производятся в прапорщики. Василий назначается в Лейб-гвардию конной артиллерии, Олег — в бригаду полевой легкой артиллерии. По ходу войны оба производятся в подпоручики затем в поручики и награждаются крестами Анны 4-й степени.

После большевистского переворота оба приезжают в Москву, где в это время жила вся наша семья и к весне 1918 заканчивают Московский Университет.

В августе 1918 года они перебираются на юг России, где уже находился наш отец и поступают в Добровольческую армию: Василий- в 1-ю батарею Гвардейской конной артиллерии, Олег — сначала во 2-ю батарею артиллерийского дивизиона, позднее в 4-ю батарею генерала Маркова.

Мой брат Василий был ранен пулей на вылет в боях под Керчью, произведен в штабс-капитаны, затем в капитаны. В начале 1920, когда батарея стояла в Батайске, на левом берегу Дона, против Ростова, он заболел возвратным Тифом и 1 февраля скончался. Похоронен на кладбище в Батайске.

В это время, 4-я батарея, где служил поручик Олег Кривошеин, находилась в станице Ольшанской в 15-20 км на востоке от Батайска. 15 февраля он был послан во главе транспорта подвод в Батайск за снарядами для батареи. Транспорт был атакован прорвавшимся разъездом красной кавалерии, и мой брат был зарублен.

Осенью 1915 года, я воспользовался решением предоставить восьмиклассникам правом сдать в январе 1916 досрочно экзамены на аттестат зрелости, чтобы поступить добровольцем на военную службу, в основном на ускоренные восьмимесячные курсы юнкерских училищ для производства в прапорщики и еще через четыре месяца стать подпоручиком. Отец одобрил мое решение. Он сказал мне, что самой большой ошибкой его жизни, о которой он всегда сожалел, было то, что он не пошел в свое время добровольцем на Балканскую войну. Я собирался поступить по примеру старших братьев на артиллерийское отделение Пажеского корпуса. Но, трудность оказалась в том, что куры начинались 1 февраля 1916-го, как и в других юнкерских училищах. Для поступления, требовалось быть в возрасте 17 лет, а мне до этого не хватало 9 дней. Отец сказал, что он этот вопрос уладит, даже если потребуется Высочайший именной Указ. Без этого обошлось.

В начале декабря я ушел из гимназии, проработал дома с помощью двух репетиторов чтобы подготовится к экзаменам, потом я получил аттестат с золотой медалью. Еще четыре моих одноклассника воспользовались таким правом.

Итак, мои старшие братья и я были пажами ускоренных курсов и никакими воспоминаниями о длинной «жизни» в мирное время среди Пажей, я поделиться не могу.

Я ” Кривошеин третий«, окончил в январе 1916 гимназию и поступил «шестнадцати лет от роду», на 4-ы ускоренный курс Пажеского корпуса, на артиллерийское отделение. 1 сентября был выпущен прапорщиком Лейб-гвардии конной артиллерии одновременно с Пажами П.Ф. Рербергом и П.А. Бобринским. Мы все троя были назначены сначала запасную батарею, стоявшую в Павловске, под Петербургом и проходили там стажировку.

После революции, в марте 1917, я был направлен в действующую армию, во 2-ю батарею Лейб-гвардии конной артиллерии, где служил и мой старший брат Василий. Я был произведен в подпоручики. В конце 1917 года я вернулся в семью в Москву. Осень 1918-го, чтобы избежать мобилизации в Красную Армию, поступил работать на строительство железной дороги в Тверской губернии.

В октябре 1919, почти одновременно с моим младшим братом Всеволодом, мне удалось пробраться на юг России и поступить там во 2-ю батарею гвардейского полка конной артиллерии.

Мой брат Всеволод написал воспоминания о своих «приключениях» при переходе через линию фронта и поступлении в Дроздовскую дивизию, он их издал под названием «Девятнадцатый год» ( Книга впоследствии вышла в Санкт Петербурге под названием «спасенный Богом»)

В ее рядах я проделал с боями все отступление от Рыльска до Новороссийска. Оттуда остатки обеих гвардейских батарей были эвакуированы в марте 1920 в Крым, в Феодосию. После выздоровления от тифа, которым я там заболел, вернулся во вновь сформированную гвардейскую конную батарею и воевал в ее составе командиром взвода. В Северной Таврии участвовал в попытке высадки Белой Армии на Кубани, в походе на Днепр.

С войсками генера Врангеля в ноябре 1920 я был эвакуирован из Крыма в Константинополь и оттуда вместе с моим отцом приехал в Париж, где уже находились моя мать и младшие братья.

На этом, собственно, кончается история братьев Кривошеиных в части связанной с Пажеским корпусом.

Существует большой иллюстрированный том, посвященный 100-летнему юбилею Пажеского корпуса. Книга эта была у меня некоторое время в Москве, но уезжая (в 1974 году в Париж) я должен был ее вернуть, подарившему ему мне, одному московскому военному историку. По прибытии в Париж, в 1920 году я поступил и закончил сначала Faculté des Science (Sorbonne), а затем в 1924 Инженерный институт — École Supérieure d’Électricité, затем до конца 1947 года работал инженером во французской промышленности в Париже. В 1924 я женился на Нине Алексеевне Мещерской; в июле 1934 у нас родился единственный сын Никита.

Во время Второй мировой войны и последующей оккупации Франции я был активным участником Сопротивления. В связи с этим 12 июня 1944, был арестован Парижским Гестапо и 17 июля был вывезен последним эшелоном в концлагерь Бухенвальд. «8 апреля 1945, освобожден американскими войсками из концлагеря Аллах (отделение Дахау). Вернулся к семье в Париж, 29 мая 1945 года.

Награжден 11 марта 1947 года Медалью Сопротивления.

Желая применить свои знания и силы на пользу Родины и веря в неизбежность перемен к лучшему, как последствие одержанной победы и сотрудничества с демократическими странами в борьбе с тоталитаризмом в 1947 году я решил вернуться в Советский Союз.

Приехал в Москву в феврале 1948, назначен инженером на завод в Ульяновск, куда в мае ко мне присоединились жена и сын. Там же 20 сентября 1949 года я был арестован МГБ. Проходил следствие в Москве на Лубянке. Несмотря на снятие нелепого обвинения в шпионаже был осужден на 10 лет заключения в лагеря по статье 58-4 » сотрудничество с международной буржуазией«. Из них около трех лет провел в «Марфинской шарашке» описанной Солженицыным в романе «В Круге первом» и последние шесть месяцев в Озерлаге, Тайшет, Иркутская область. После смерти Сталина я полностью был реабилитирован и освобожден 30 июня 1954 года. Затем работал в Москве письменным переводчиком научной и технической литературы на французский язык.

В 1957 мой сын Никита только что закончивший Институт иностранных языков (Иняз), тоже был арестован КГБ и осужден на три года по статье 58-10 (антисоветская агитация), освобожден в 1960 году.

В 1970 году под давлением властей он уехал на постоянное жительство во Францию. В 1974, жене и мне удалось соединиться с ним в Париже

Особняк Морозовых в Москве

К концу 1917 года вся наша семья с родителями, их пятью сыновьями и тетей Ольгой Васильевной Кривошеиной, собралась в Москве, в особняке Сергея Тимофеевича Морозова (будущего мужа моей тети Ольги. Они похоронены в одной могиле на парижском кладбище Сант-Женевьев-де-Буа).

Особняк этот заслуживает описания, в нем проходила совместная жизнь на родине всех членов нашей семьи. Он был расположен на Садовом кольце, улица Кудринская Садовая 13. Участок занимал около 2 десятин городской земли. Двухэтажный белый дом ампирного стиля, отделялся от бульвара небольшим палисадником, огороженном решеткой. Въезд в ворота и двор были расположены слева, справа был деревянный домик, типа дачи, где жил домашний врач доктор Францен с семьей, он же секретарь Сергея Тимофеевича Морозова. В глубине двора был расположен гараж, каретная и конюшня. В верхнем этаже располагались комнаты для прислуги. Справа во дворе был двухэтажный дом перпендикулярный к особняку и соединенный с ним. В те времена его занимала строительная контора подрядчика С. Н. Чаева.

В глубине, за двором, был разбит сад, занимавший всю остальную площадь участка. Вокруг сада шли усыпанные песком дорожки для верховой езды (Сергей Тимофеевич отлично ездил верхом).

Внутри дорожки примыкала теннисная площадка и домик, где хранились ракетки, мячи и спортивный инвентарь. Друзья называли его «центрифугой».

В главном доме, в первом этаже с окнами на улицу, расположены были большая гостиная и столовая. Столовая была «оборудована», увы, как мы говорили «под Грановитую палату»: со сводным потолком и расписными стенами. Этими комнатами пользовался и Сергей Тимофеевич и наша семья. Жилые комнаты Сергея Тимофеевича занимали весь остаток нижнего этажа и включали в себя кабинет, спальню, гардеробную. К ним примыкала русская баня с бассейной.

Верхний этаж был приспособлен для гостей. Там был небольшой кустарный музей ( детище Сергея Тимофеевича), библиотека (где жила тетя Оля) и размещались комнаты с туалетами и ванными. Все семь человек нашей семьи там разместились. До войны здесь жили среди прочих художник Левитан и черногорец доктор Гвоздинович. Он был из немногих людей, сорвавших в свое время «банк в Монте-Карло (примерно около 1 миллиона франков). Конечно, он все спустил через год, и лишь благодаря билету второго класса, который выдавался директором казино и запретом навсегда появляться в игорном зале, сумел вернуться в Москву.

Как я уже писал, моих старших братьев Василия и Олега, война 1914 года, застала студентами четвертого курса Петербургского университета. Им оставалось несколько месяцев до выпускных экзаменов, но оба решили отложить учебу и пойти добровольцами на военную службу. Отец всецело одобрил их решение.

Осенью 1915 года, когда по Петрограду ходили упорные слухи о предстоящем назначении отца Премьер-Министром, одна знакомая дама, стала при мне его с этим поздравлять, он рассердился и сказал: «Во-первых это не верно, а во-вторых, даже если бы это и состоялось поздравлять меня тут не с чем. Неужели вы не понимаете, что даже на этом посту у меня никогда не было бы возможности делать то, что я считал бы благом для России»

Ранней весной 1918 года, когда мы все еще жили в Морозовском особняке, как-то днем отец меня позвал в свой кабинет. Он попросил меня пойти на почту и отправить телеграмму, текст которой он мне передал. При этом он сказал мне: «Только не задерживайся и возвращайся сразу домой», телеграмма была адресована в Петроград (не помню кому) и тест ее гласил: «Прошу отложить общее собрание из-за неподготовленности здешних пайщиком», подпись Малов, гостиница Метрополь. Я выполнил поручение и не стал ничего спрашивать у отца. Отец так никогда и не сказал, что означал этот «условный» текст.

В этот период отца посещало много людей, в большинстве мне незнакомых. Происходили совещания, они длились часами. Чаще других и ближе всех к отцу был Петр Бернардович Струве.

Отец, одобрил мое намерение пойти на военную службу. Я уже рассказывал, как я поступил в Пажеский корпус. Но интересно отметить разное, даже противоположное отношение к этому вопросу, существующее в обществе.

В августе 1915 года, проходя военную подготовку в Красном селе, я заболел дизентерией. По выходе из лазарета меня отпустили на 10 дней домой на поправку. Моя мать и два младших брата (Всеволод и Кирилл) проводили лето в Успенском, на Москве реке, напротив Николиной горы, в имении Сергея Тимофеевича Морозова. Теперь там санаторий Академии Наук СССР.

В один из последующих дней мы с матерью поехали с визитом к дальней родственнице из семьи Морозовых (младшая ветка не «Саввичи», а «Викуловичи»). Их прекрасный ампирный дом стоял несколько выше по Москве реке (впоследствии в нем умер писатель М. Горький).

Хозяйка была в ужасе и негодовании увидев меня в военной форме и узнав, что оба мои старшие братья уже на войне.

«- Неужели у вас нет связей и возможностей устроить ваших сыновей как-то иначе?» — обратилась она к моей матери. «- Я вам в этом охотно помогу!»

В период между отставкой моего отца и февралем 1917-го, А.В. считал не допустимым заниматься частными делами, как к примеру, «войти в правление семейной Морозовской мануфактуры», что ему предлагали и, что он принял уже после революции. Он не хотел оставаться пассивным во время войны и все силы отдавал политической борьбе. В то же время он не хотел продолжать жить в Петрограде, где он несомненно рисковал стать одним из центров политических интриг.

Именно эта ситуация и продиктовала его решение стать сначала уполномоченным Красного Креста в частях Юго-Западного фронта, а затем и всего Северо-Западного фронта. Во время этой миссии он жил в своем личном вагоне, при штабах армии или фронта, передвигаясь поездом (в этом вагоне) по мере надобности пересаживался по прибытие на место в автомобиль с шофером. Насколько я помню в роли секретаря или адвоката был назначен Борис Робертович Гершельман[1] в последствии один из тайных представителей в Москве белого командования и Николай Михайлович Котляревский в 1920 году, секретарь Александра Васильевича Кривошеина во Врангелевском правительстве Юга России.

О «самоубийстве» Саввы Тимофеевича Морозова

Смерть Саввы Тимофеевича в мае 1905 года на вилле недалеко от Ниццы трактуется общественным мнение, так же как советскими и эмигрантскими историками (см. Алданов, Бурышкин ) — как самоубийство. Между тем в Морозовской семье это «самоубийство» считается покушением на С.Т.М., то есть убийством. На эту тему не принято было распространяться. В своей книге о нашем отце, написанной в эмиграции, мой брат Кирилл пишет «Савва Тимофеевич был убит при загадочных обстоятельствах». Затем, отчасти по моему настоянию, он исправил на «погиб насильственной смертью при загадочных обстоятельствах».

Я понимал, что не следует придавать книге, говоря об убийстве сенсационно-детективный характер. Здесь и сейчас, я хочу для семейного архива и для истории записать, то, что я достоверно знаю и помню о смерти Саввы Тимофеевича, брата моей бабушки Анны Тимофеевны Карповой (урожденной Морозовой). Об этом событии рассказывал мне ее старший сын Александр Геннадиевич «дядя Саша». Это был деловой и не глупый человек, отнюдь не фантазер. Я верю его рассказу.

Задолго до войны и примерно до середины 1918 года дядя Саша был одним из пяти директоров семейного предприятия «Никольская Мануфактура Савва Морозов, сын и К°». В эмиграции он жил скромно на гране бедности. Мы с ним общались. Весной 1945 года, когда я был еще в лагере Бухенвальд, дядя Саша скончался.

Вот что он мне рассказывал:

Когда в Москве в 1905 году стало известно о неожиданной смерти на вилле под Ниццей, Саввы Тимофеевича, (уже отстраненного от всех Морозовских дел), его мать и моя прабабушка Мария Федоровна Морозова (урожденная Симонова), послала во Францию дядю Сашу, на место случившегося. Он должен был участвовать в расследовании обстоятельств смерти, привезти в Москву тело покойного и доложить ей обо всем. По его рассказам, незадолго до смерти, в самой вилле, где жил Савва и ее ближайших окрестностях, несколько раз был замечен интеллигентный средних лет человек, не француз. По убеждению дяди Саши это был Леонид Красин, состоявший на службе у Саввы в качестве инженера на заводе Мануфактуры. (Известно, что летом 1904 года Леонид Борисович Красин переехал в Орехово-Зуево, где руководил модернизацией электростанции у Саввы Тимофеевича и получал по две тысячи рублей в месяц на нужды партии РСДРП). Примерно в это время, была сделана попытка получить от Саввы еще сумму денег на революцию. Он или не смог, или не захотел их дать. Но он подписал страховой полис на 300 000 тысяч рублей в пользу Андреевой жены Горького. Среди многих аргументов, заставивших дядю Сашу, а также нас и французскую полицию, предполагать, что смерть Саввы была убийством, закамуфлированным по самоубийство, были детали: маловероятное для самоубийства положения найденного револьвера, неуверенность в тождестве пули причинившей смерть, с той, которая была выстреляна из револьвера, а также того, что входная дверь в виллу, где было найдено тело, была закрыта снаружи, а не изнутри.

Дядя Саша привез тело Саввы в Москву для похорон и доложил Марии Федоровне о своих и полицейских заключениях. Он прибавил, что исходя из факта убийства можно было бы оспаривать платеж по полису Андреевой в 300 000 рублей. Тут Мария Федоровна прервала его рассказ и сказала: «У Савушки сердечко всегда было слабое, вот оно и лопнуло». Она запретила дальнейшие расследования, оспаривание полиса и на всякие разговоры на эту тему наложила табу. Такое решение было вполне в ее характере.

В Москве официально стали считать, что имело место самоубийство. Но в семье, — что это было убийство. На эту тему у нас не говорили.

В 60-х годах в Москве мне пришлось несколько раз встречаться с внуком Саввы Тимофеевича. Он жил вполне благополучно, иногда печатал в газете «Известия» плохонькие корреспонденции о жизни моряков на дальнем Севере. Поговорить мне с ним подушкам никогда не удалось, но я остался при убеждении, что версия дяди Саши об убийстве Саввы — правильная.

Игорь Кривошеин, Париж, 1976 −1977 г.