Утром наш поезд прибыл во Льгов. Имеются три Льгова: Льгов 1, Льгов 2 и Льгов 3. Вылезать нужно в третьем, именно отсюда идёт железная дорога на Коренево-Киев, здесь же главный вокзал. В первую мою поездку я так и сделал, а сейчас ошибся и вылез преждевременно во Льгове 1. Выяснилось, что до третьего Льгова мне придётся добираться 3 версты и никакого поезда туда не идёт. Приходилось только идти пешком и я подумал, как хорошо, что со мной нет моих вещей. Итак, я пошёл по дороге, проходящей недалеко от железнодорожного полотна, но тут возникло неожиданное препятствие. Впереди была небольшая канава, и дорога переходила через неё по небольшому мостику. Я подошёл к нему и думал его перейти, но меня остановил стоящий у моста часовой красноармеец, высокий блондин с русским лицом. « Пароль» — скомандовал он мне. Я стал объяснять, что по ошибке вылез слишком рано, что мне нужен Льгов 3, что я командирован и т. д. «Пароль!» — опять приказал часовой, и так как я ничего не отвечал, он заявил: «Не могу пустить. Приказ», — и перестал со мной разговаривать. Что было делать? Немного подумав, я отошёл влево саженей на пятьдесят и на виду у часового перепрыгнул через канаву. Я боялся, что часовой меня остановит, но он не обратил на меня никакого внимания. Это был совершенно безразличный ко всему мобилизованный в красную армию парень, исполняющий приказы, но не желающий что-либо делать. Красноармеец-большевик так бы не поступил.

Я зашагал дальше и скоро достиг вокзала Льгова 3. По долетающих до меня обрывков фраз красноармейцев и железнодорожников я сообразил, что на фронте произошла важная перемена. Белые наступают! (10) Напряжённость и тревога чувствовалась в воздухе. Однако поезд на Коренево отходил, как обычно. Я сел в него, не зайдя, конечно, к «товарищу Кану», у которого четыре дня тому назад брал разрешение. Мне не хотелось снова попадаться ему на глаза, а в случае чего я покажу контролю свой старый пропуск. Опять влез в открытую теплушку поезда. Народу было немного: обычные деревенские бабы. Из пассажиров выделялись молодой красноармеец и более пожилой толстый военный, типа прежнего унтер-офицера. В настоящее время он был если не чекист, то во всяком случае имеющий отношение к тому или иному виду «красной жандармерии», а может и к органам безопасности, как сейчас говорят. Тронулись около одиннадцати часов дня. Погода прояснилась, и опять был солнечный, и даже жаркий осенний день. Около часа дня, мы уже были не далеко от Коренева, как вдруг слева, к югу от железной дороги, послышать глухие раскаты артиллерийской стрельбы. Стреляли в верстах десяти-пятнадцати от нас, и канонада не прекращалась довольно долго. Эти звуки, которые я слышал впервые, наполнили моё сердце глубокой радостью, окрылили надеждой: фронт близко, белые наступают, избавление близко! Но одновременно было и тревожно и страшновато. На красноармейца и на красного «унтера» стрельба произвела сильнейшее впечатление, они оба как-то съёжились, на лицах отразилась тревога. Между собой, они стали быстро и горячо обсуждать происходящее, говорили: «Вот белые опять наступают, всё не угомонятся, а у нас всё плохо организовано, да всюду измены», или как «унтер» выразился — «продажа». Надо сказать, что он особенно подозрительно и враждебно смотрел в мою сторону.

Через час мы приехали в Коренево. Стрельба к тому времени прекратилась. Станция Коренево была забита товарными составами, стоящими на запасных путях. Вот, уже готовятся к эвакуации, подумал я. На самой станции было довольно много красноармейцев. У меня сразу возник план действий: никуда не идти, никакой фронт не переходить, а ждать здесь, в Кореново, прихода белых. По всей вероятности, они придут сюда через два-три дня, а ночевать можно будет в пустых теплушках, их на путях было множество. В случае контроля, я мог показать документы, но самому нигде не заявляться, хоть это было и против установленных правил в прифронтовой полосе. Самая большая проблема — как питаться? Ну да ничего, если не сумею найти еду, поголодаю несколько дней. Во всём этом было много риска, могут арестовать как подозрительного и неизвестно что делающего в Кореневе, но пока это был меньший риск, чем переход фронта (11).

От нечего делать и чтобы не мозолить глаза своим присутствием, выхожу походить в местечко, потом возвращаюсь на станцию, пью из имеющейся у меня кружки кипяток из куба. Он ещё не закипел, и меня предупреждают: «Не пей, заболеешь!» Но я не обращаю на это внимания и не заболеваю. Кто-то даёт мне кусок хлеба, но в общем на меня никто не обращает особенного внимания.

Часам к четырём дня опять перемена обстановки: вновь южнее Коренева слышна канонада и даже как будто ближе, чем утром. Впечатление, что стреляют из тяжёлых орудий. На станции у красных «товарищей» тревога. Среди них группа человек 30-50 так называемых «красных кубанцев». О них в моём рассказе будет много сказано впереди, сейчас ограничусь только тем, что отмечу, что эта была отборная конная часть Красной армии, единственная по- настоящему сражавшаяся и на которой, как говорили, держался фронт. Собственно говоря, настоящих кубанцев в этой Красной Кубанской бригаде было немного, большинство было из Харьковской и полтавской губерний. Это были настоящие разбойники, от зверств и насилий которых страдало и стонало всё население. Среди них, несомненно, было большое число преступных элементов. Они резко отличались от обычных мобилизованных красноармейцев, часто добродушных, деревенских парней и совсем не большевиков (12). Но об этом в дальнейшем. а пока «кубанцы» собрались в кучку на перроне станции, возбуждённо обсуждали положение, а я старался прислушиваться к их разговорам. Конечно, они сопровождались грубейшей кощунственной матерной руганью. «Из тяжёлых орудий стреляют! Это пострашнее Господа Бога гремит». С разгорячёнными и вместе с тем тревожными лицами говорили они друг другу, вернее кричали: «Говорят, белые в Севастополе двенадцатидюймовые орудия с военных судов поснимали и отправили на фронт… А наши то всё бегут, не могут их остановить. Кругом всюду продажа». «Да, — говорит другой, — белые сражаются здорово, ничего не скажешь. Только их мало. Если бы наши сражались так как они, мы бы их давно разбили». Мне было приятно слышать такие разговоры. (13)

С наступлением темноты стрельба прекратилась. «Кубанцы» тоже куда-то исчезли. Я вошёл в здание станции и сел в бывшем буфетном зале на одну из скамеек. Скоро зал наполнился новоприбывшими, человек около ста пятидесяти. Это были только что мобилизованные Красными окрестные жители, в большинстве крестьяне. Одеты были в свою одежду, в руках узелки с вещами. Все они явились по призыву и их отправляли куда-то дальше. Один из них подсел ко мне и стал рассказывать, что в германскую войну он был призван и служил в поезде-бане. У него есть о том документы, которые он мне хотел показать и просил помочь устроиться и теперь в поезде-бане, так как хорошо знает это дело. Наверное, он меня принял за большевицкого начальника. Я сказал ему, что ничем не могу помочь, а про себя подумал, «что сидел бы ты дома, чего ты явился на большевицкую мобилизацию, а теперь будет тебе здесь такая баня, что не возрадуешься». А вообще, мне было горько, что столько простого народа откликнулось на мобилизацию в Красную армию и какие все они смирные и покорные. Чтобы избежать дальнейших разговоров, я вышел из здания станции и пошёл искать в уже наступившей темноте место для ночлега в одной из теплушек. Нужно было отыскать место подальше от станции, в глубине запасных путей. Я нашёл, без особого труда подходящую теплушку в одном из многочисленных товарных составов, взобрался в неё, закрыл за собою дверь и лёг спать на солому. Было жарко, я снял с себя гимнастёрку и крепко заснул до утра.

Проснулся, когда было уже вполне светло. Свет проникал в вагон через не вполне закрытую дверь. Начинался день 2/15 сентября. Почти машинально и как бы по-привычке я засунул руку в правый внутренний карман моей гимнастёрки, где у меня лежал бумажник с документами. Говорю «по-привычке», так как часто проверял, лежит ли он на своём месте, и мне было приятно перечитывать мои документы. Меня это чтение утешало и создавало чувство безопасности. К моему удивлению, карман оказался пустым! Бумажник с документами куда-то исчез! Я подумал, что, вероятно, он выпал из гимнастёрки, когда я клал её под голову. Начал шарить в изголовье, но и там ничего не было. Что такое, не может быть, бумажник не мог пропасть! Вечером, когда я ложился спать, он был со мною, я это ясно помню, из вагона я не выходил. Ужас стал овладевал мною. Я начал упорные поиски. Десятки раз пересматривал свои карманы, шарил место, где я лежал, обыскал всю теплушку. Ничего нигде не нашёл! Меня охватывало отчаяние, но разум восставал: не может быть, ты не выходил, да и как можно было украсть бумажник, который я носил на себе, я бы проснулся. Нет, он не мог пропасть, надо искать!

И я вновь начал искать. Опять осмотрел теплушку, вылез из неё, осмотрел всё вокруг, заглянул под неё, хотя это был полный абсурд. В десяти саженях от вагона была яма, я заглянул на её дно, хотя это было совсем глупо. Как мог попасть туда бумажник, раз я не выходил из вагона. Поблизости что-то делали двое мужчин железнодорожников. Спросил их, не видели ли они моего бумажника, я его потерял. Они посмотрели на меня с удивлением и я снова вернулся в теплушку. Более часа я продолжал безуспешные поиски и как это ни абсурдно и невероятно, но надо было признать, что бумажник со всеми документами исчез. Нужно было немедленно что-то делать, ведь все мои планы от этой пропажи менялись. Самый благоразумный выход: пойти на станцию и заявить железнодорожному ЧК, что у меня пропали документы. В таком случае, мне ничего бы не угрожало, вероятнее всего меня бы задержали и отправили бы в тыл, для выяснения личности. Если бы не докопались до правды, кто я на самом деле и каковы мои намерения, то вероятнее всего отпустили. Но всё это означало капитулировать перед самим собой, отказаться от моего плана перехода фронта, да к тому же, когда я был так близко у цели. Да ещё по такой глупой причине: пропали документы! Какой позор!

Оставаться в Коренево и ждать белых, без документов, тоже невозможно. Белые могли прийти через несколько дней, а за это время меня сто раз могли попросить предъявить документы и мне придётся плохо. Оставался один (по совести) правильный выход: немедленно пешком пойти от Коренева по направлению к фронту и попытаться перейти его. Это был шаг на грани безумия, но иного выхода я не видел. Уже позже, на основании опыта, я понял, что было бы благоразумнее дождаться в Коренево темноты, спрятавшись в вагонах и потом уже ночью пробирать к линии фронта. Хотя и здесь был свой риск, не так просто было выбраться из этого Коренева даже ночью, на каждом шагу были патрули и было запрещено выходить на улицу. Я не мог больше оставаться в бездействии. Не хватало нервов.

Итак около полудня я вышел из Коренева. Пройдя благополучно весь городок с его домиками, садиками и плетнями, я двинулся дальше по дороге в юго- западном направлении на большое село Снагость, откуда вчера была слышна артиллерийская стрельба наших войск. День выдался солнечный и жаркий. Я сознавал, как опасно идти по открытой дороге без всяких документов, да ещё по направлению к фронту. По дороге мне попался красноармеец на подводе, он ехал в Суджу, (дорога туда ответвлялась от дороги на Снагость) и он предложил подвести меня. Я отказался, сказав, что мне не по пути. Мне не хотелось с ним связываться, хотя он был весёлым и открытым парнем, да к тому же принимал меня за своего. Часам к двум дня я подошёл к селу Снагость Рыльского уезда Курской губернии в 12 верстах от Коренева. Я прошёл длиннейшую деревенскую улицу и почти никого не встретил. Эта улица за рядом домов, упиралась в другую поперечную, на которой было тоже много домов. Тут, из далека, я увидел, что у одного из домов, сидели и стояли в группе люди. Я близорук, по дороге у меня сломались очки, и я не мог хорошо рассмотреть, что это за народ чернеется вдалеке. Почти дойдя до них, я повернул по улице налево, причем, стараясь не смотреть в сторону этой группы. Я руководствовался «страусовым инстинктом»: если я не смотрю, то и меня не видят. Они пропустили меня пройти, завернуть налево и тут один из них крикнул мне в вдогонку: «Эй, товарищ, постой!» Я остановился. «Куда идёшь?» — «В Глушково». — ответил я. Так называлось следующее большое село и станция железной дороги, ещё более к юго-западу. Я это точно знал по моей карте, которая по счастью осталась у меня в кармане, а потому не пропала. «Ах, в Глушково? — многозначительно протянул красный. — А ты знаешь, что там в Глушкове?» «Нет»,- ответил я. Очевидно, он знал, что там белые и линия фронта (14). «Ну а зачем ты идёшь в Глушково?» — продолжал настаивать красный. «За солью иду, — отвечал я,- Но если туда нельзя, я не пойду». Я сказал «за солью», так как знал, что многие ездили туда именно за солью, а говорить им о моей командировке, не имея при себе документов, было нелепо. Да и для простых людей поездка за солью более понятна, чем какая-то командировка. «За солью. Вот как! — не унимался красный. — А документы у тебя есть?» «Есть», — уверенно ответил я, хотя знал, что у меня их нет. «А ну-ка покажи!» С какой-то последней надеждой, что бумажник окажется на своём месте я засунул руку в карман гимнастёрки… Но, конечно там ничего не было. «Я их потерял»,- вынужден был я признаться и глупо улыбнулся. «Потерял! — воскликнул красный боец. — Ну-ка, иди с нами!» И вся орава потащила меня в дом, где начался допрос.

Это были именно те «красные кубанцы», часть которых я видел накануне на станции Коренево, сейчас их было человек тридцать. Они были крайне возбуждены моим задержанием, а некоторые в бешенстве «Ты деникинец, — кричали они, — ты офицер, ты шпион, мы тебя расстреляем!» Я защищался, как мог. «Какой я офицер, мне всего 19 лет». — «А почём мы знаем, что тебе 19 лет? А может быть 26?!» — «Да я тебя знаю, ты сын помещика из Лебедина!» — кричал другой. «Да я в жизни в Лебедино не был», — возражал я. «Я уже вчера тебя заметил на станции и подумал: вот это деникинец!» — «Почему же тогда ты не попросил у меня документы? Что там это другим поручено?» — «Я видел издали, как ты шёл по улице, — кричал на меня другой, — и сказал: смотрите, вот деникинец идёт!» Одним из самых главных аргументов, что я действительно шпион, была найденная при мне карта. Раз карта, то уж точно шпион, чего тут рассуждать, всё ясно. Как я не пытался возражать, и говорить, что мои документы пропали или их просто украли, ничего не помогало. «Ну, а на что тебе карта, раз ты не шпион и едешь в командировку?» — резонно говорили они. Напрасно я возражал, что карта у меня новая, по советской орфографии, купленная в Дмитриево, чтобы случайно не попасть к Белым. Они ничему не верили, да и мои доводы были не убедительны или не доходили до их сознания и умственного уровня. Хоть я и говорил, что для этой командировки мне выдал пропуск ЧК, на них это не действовало. Спорить с ними было совершенно бесполезно, и я сказал: «Коль в моём деле вы разобраться не можете, отправьте меня в тыл. Там поймут кто я шпион или командированный. А с вами я разговаривать не желаю!» Я это сказал, чтобы избавиться от этих взбешённых людей и показать, что я не боюсь настоящего расследования. Эффект получился совершенно обратный. Новый взрыв бешенства. Высокий «мордастый» казак с красными лампасами на штанах, ударил кулаком по столу и заорал: «Ну, вот теперь мы точно видим, что ты деникинец. Это они с нами не хотят разговаривать! Сейчас мы тебя и хлопнем!» Дело принимало дурной оборот.

Не знаю, чем бы это всё закончилось, но тут случилось неожиданное и странное обстоятельство. Меня спросили, если у меня деньги. Я мог их скрыть и они не нашли бы их, так как тётушка зашила их в подтяжки. Но я подумал, что если они найдут их сами, то будет ещё хуже: зачем я их скрывал? Поэтому я признался, что около двух тысяч, зашиты в подтяжках. Я снял гимнастёрку, через голову, а они сорвали мои подтяжки и тут же вспороли их. Кинулись считать деньги и опять злые реплики: «Вишь, керенки набрал. Всё ясно, видно по всему, что к Белым драпануть собрался. А от нас деньги хотел скрыть!» — «Да я ведь сам о них сказал». — «А ты думаешь мы бы не нашли? — нагло смеялись кубанцы, — Знаешь, сколько мы из каблуков золотых монет выскабливаем!» Я стал вновь надевать мою гимнастёрку, и вдруг из неё выскакивает мой злосчастный бумажник… и падает на пол!

Тут я сразу понял, что произошло. Когда в вагоне, под утро я надевал гимнастёрку, прослужившую мне ночью подушкой, бумажник выпал из бокового внутреннего кармана и каким-то странным образом попала под гимнастёрку мне на спину. Я его не почувствовал, так как гимнастёрка была узкая, то бумажник, который был не большой и мягкий плотно держался и не падал. Тут я вспомнил, как я панически искал его повсюду, но мне и в голову не приходило снять гимнастёрку. И вот теперь он появляется в нужный момент и спасает меня. «Вот мои документы», — говорю я и протягиваю бумажник. Красные с жадностью кидаются на них и читают. К сожалению, они малограмотные и плохо в них разбираются, но впечатление большое. Мои слова о командировке, пропуске ЧК и прочие рассказы подтверждаются. Видно было по всему, что у «красных кубанцев» произошло разделение. Одни продолжают кричать: «Спрятал документы! Ты хотел нас обмануть!» «Да почему же спрятал? И с какой целью?» — говорю я. Один из них хочет сорвать с моей руки часы, но другой красный его останавливает: «Нельзя, отдай! Троцкий издал приказ не убивать пленных и не отбирать от них вещей». Часы остаются на моей руке. Но почему-то в этот момент, «мордастый кубанец» манит меня на улицу, где стоит запряжённая лошадью линейка, и говорит мне: «Проедемся!» «Ну, что же проедемся», — отвечаю я с какой-то бровадой, чтобы показать, что ничего не боюсь. Но другой боец останавливает меня: «Что ты, — говорит он мне тихо, — он тебе на болоте голову отрубит, это ему ничего не стоит. Не в первый раз уже!» А на мордастого кричит: «Пошёл вон! Нечего тебе тут делать!» Тот действительно куда-то исчезает, уезжает на своей линейке. Во время моего допроса, в самый неожиданный момент, появляется председатель Снагостского волостного совета Кирилл Дюбин. Это мужчина лет сорока пяти, высокого роста, с короткой бородой, в высоких сапогах, с ним рядом два милиционера из местного участка. Присутствие Дюбина и милиционеров действует на «кубанцев» сдерживающе. С другой стороны они торопятся, они и так потеряли со мной много времени, у них приказ куда—то спешно уезжать. Видимо они рады передать меня со всеми документами и отобранными деньгами Дюбину и его помощникам, а сами уезжают. Я обращаюсь к Дюбину и говорю: «Они хотели меня убить». «Не бойтесь, — отвечает он, — они уехали, а милиция Вас не тронет». — «А что будет дальше?» — «Пошлют на расследование». Милиционер уводит меня. Проходим мимо сельской церкви. Огромное для села здание белого цвета в стиле ампир(15) Мне хочется перекреститься, но я не решаюсь, как бы этим не выдать кто я такой. В это время с юго-запада опять раздаётся канонада, она короткая, гораздо ближе, чем вчера и первая за сегодняшний день. Мне показалось, что в верстах пяти. У милиционеров встревоженные лица. «Видите, какое положение. Неудивительно, что вас арестовали», — говорит он. Скоро мы приходим в помещение волостной милиции.

Примечания

10. И действительно, за два дня до этого, 30 августа, Добровольческая армия начала своё последнее большое наступление на Москву, завершившееся через месяц взятием Орла. Дроздовская дивизия, наступая на Рыльск и Дмитриев, занял 3 сентября Суджу и 7 сентября Льгов. См.: Вл. Кравченко, «Дроздовцы от Ясс до Галлиполи» Т. I., Мюнхен, 1973. стр. 281.
11. На самом деле белые пришли в Коренево только через четыре дня. Ожидать так долго на станции было бы очень опасно. На меня могли обратить внимание.
12. В моих воспоминаниях я пишу о «красных кубанцах» только то, что видел и слышал сам в 1919 году. Это мои непосредственные наблюдения. Но хочу добавить некоторые исторические подробности: Существовал отряд, впоследствии «Бригада червонного казачества» — это было их официальное название, хотя население прифронтовой полосы называло их «красными кубанцами». (Название «червонные казаки» лично я тогда не встречал) — был сформирован осенью 1918 года кубанским есаулом В. М. Примаковым и сражался сначала против Петлюры. Летом 1919 года он был брошен против Деникина и вёл бои под Черниговым. С сентября включён в качестве бригады в состав 14-ой и одно время 13-ой советской армии (командующие Егоров, Уборевич, Гиттис) в районе Коренево-Рыльск-Дмитриев-Дмитровск. Сам Примаков был авантюрист и » смышлёный мужик«, по отзывам знавших его лично, «герой гражданской войны», как называет его 2-ое изд. БСЭ. В тридцатые годы в чине корпусного командира был помощником командующего Ленинградским военным округом, оттуда послан на разведывательную работу в гитлеровскую Германию и, как почти все красные командиры Южного фронта, расстрелян 12 июня 1937 года по приказу Сталина вместе с Тухачевским, Уборевичем, Якиром. Примаков был в это время женат на Лиле Брик. Советская печать эпохи Гражданской войны восхваляла «героические подвиги» «красных кубанцев». См., например, в «Правде» от 22 ноября 1919 года статью некой Раисы Аварх «Безумству храбрых пою я песнь!», где она пишет: «Тихо (?), незаметно(!) делают они великое дело освобождения народа». Генерал А. В. Туркул отзывается о них по-другому: «Мы ненавидели Червонную дивизию смертельно. Мы её ненавидели не за то, что она ходила по нашим тылам, что разметала недавно наш Второй полк, но за то, что червонные обманывали мирное население: чтобы обнаружить противников советчины, червонные, каторжная сволочь, надевали наши погоны… Мы ненавидели «червонных». Им от нас, как и нам от них, не было пощады» (А. В. Туркул, «Дроздовцы в огне». Картины гражданской войны 1918-1920гг. в литературной обработке Ивана Лукаша. 2-ое издание. Мюнхен, 1948 г. стр. 119-120). Читатель может увидеть из дальнейших страниц моих воспоминаний, что не только население прифронтовой полосы, но и многие мобилизованные красноармейцы ненавидели их не меньше и обзывали «хулиганами», «разбойниками и зверьми». Нужно признать, что Червонной бригаде «товарища Примакова», принадлежит решающая роль, наряду с латышами, в перемене боевой обстановки в пользу красных во время осенних боёв против Дроздовской дивизии на Брянском, а затем и на льговском направлении. За эти бои Примаков был награждён 13/26 ноября орденом Красного Знамени.
13. Боевые качества и заслуги Добровольческой армии не могут отрицать советские историки: «В боевом отношении некоторые части и соединения Добровольческой армии обладали сравнительно высокими боевыми качествами, так как в её составе было большое количество офицеров, фанатично ненавидящих советскую власть, но с лета 1919 года её боеспособность снизилась в связи с большими потерями и включением в состав Добровольческой армии мобилизованных крестьян и даже пленных красноармейцев». («Деникинщина» в БСЭ, 3-е изд.) Лично я хочу уточнить, что выражение «с лета 1919 года» неточно. Я бы сказал: с октября. Это видно из высказываний «красных кубанцев», имевших место в начале сентября.
14. Действительно, как раз в это время станция Глушково была занята батальоном 3-го Корниловского полка при поддержке двух бронепоездов. Слышанная накануне на ст. Коренево стрельба из тяжёлых орудий велась, очевидно, этими бронепоездами. (см. Левитов, «Корниловский ударный полк», Париж, 1974 г. стр. 317).
15. Снагость — большое старинное имение князей Барятинских, дарованное им за то, что в XVII веке один из их предков разбил Стеньку Разина. А другой Барятинский был в XIX веке наместником Кавказа. Барятинские и построили снагостскую церковь. Всё это я узнал гораздо позже, а тогда ни о каком имении не слыхал. Никого ни о чём не расспрашивал, да и не до того было.