В Дмитриево, как только мы устроились, я улучил минуту и пошёл к моему старому знакомому М., у которого оставались мои вещи. Увидев меня, они испугались. Вся семья была в большой тревоге: «Беда, что делается! — жалуются они. — По домам ходят военные, обыски всюду, отбирают вещи. Вот и из Ваших вещей они забрали большую часть. Говорят, что это военные вещи и они принадлежат армии, мы не имеем права их держать. Мы им объясняли, что это Вы, «дроздовец», показывали записку Вашу, но они и слышать не хотели». Правда ли всё это? Подумал я. «Да кто же их забрал?» — спрашиваю. — «Поручик из комендантского управления». — «Ну, так дайте мне хотя бы то, что осталось». — «Сейчас трудно, они спрятаны. Приходите завтра, мы их к тому времени вынем». Что поделаешь, приходиться подчиниться столь странной просьбе. Не везёт мне, видно, с моими вещами. На следующее утро, 28 октября, новое распоряжение: офицерская рота уходит в северном направлении. То есть ближе к фронту, а второе отделение нашего взвода остаётся в Дмитриеве. Значит я и ещё четыре добровольца, во главе с офицером, поручиком Карповым будем проводить мобилизацию в Дмитриеве.

Как нам и было предписано, являемся сначала в «Комендантское управление». Небольшой двухэтажный каменный домик на главной улице. У входа с надписью «Комендантское управление гор. Дмитриева», стоит часовой с ружьём. Входим. За столами сидят военные и что-то усердно пишут. Словом, всё в порядке и спокойная обстановка. Двое мальчишек оборванцев, лет десяти-двенадцати, в дырявых сапогах, снявши шапки, просят у коменданта поступить добровольцами на фронт. Тот смотрит на них пристально и говорит: А одежда у вас есть? Сапоги есть? »«Нет, — отвечают те, — да ведь выдадут!» — «Ах, так! Вы значит, только ради сапог поступаете. Это не годится, нам такие не нужны. Убирайтесь вон!» Юные «добровольцы» поспешно смываются. Обращаясь к нам комендант говорит: «Прими их, получат одежду, сапоги и завтра же убегут! У нас уже были такие вояки». Мы стараемся из разговора с комендантом, выяснить обстановку и настроения в городе. В результате, поручик Карпов договаривается с ним относительно обеда для нашей группы, и мы уходим.

Как только мы начинаем проводить мобилизацию, то скоро убеждаемся в малой продуктивности этого занятия. Сначала мы действовали следующим образом. Идём всем нашим отрядом по улицам и когда встречаем молодых людей «по-городски» одетых (вроде местной интеллигенции), останавливаемся, говорим с ними и предлагаем записаться к нам в армию. Никто прямо не отказывается, но почти все придумывают различные предлоги. Одни говорят, что им нужно собрать вещи, другие, что есть незаконченные дела, третий болен, а кто-то говорит, что должен подумать и не может так сразу решить. Мы, тем не менее, записываем все фамилии и просим явиться на следующий день к девяти часам утра в комендантское управление. На улицах мало народа, а потому встречных прохожих мы спрашиваем, где живут молодые люди призывного возраста. Многие отказываются говорить с нами, кое-кто называет имена и адреса. Начинаем ходить по домам и для большей эффективности разделяемся на две группы. В моей двое: я и один доброволец. В домах мы встречаем ту же картину. Принимают любезно, охотно разговаривают, но придумывают те или иные предлоги для уклонения от мобилизации. Хотя прямо никто не отказывается, чему удивляться не приходится. Ведь в момент колебаний и неудач на фронте, вряд ли можно ожидать нового наплыва добровольцев, (подлинные уже давно поступили в армию). В одном из домов нам сообщают: «Красные на вокзале!» Нам представляется это невероятным но, тем не менее, на сердце тревожно. «Не может быть, — говорим мы, — откуда им взяться! Кто вам сообщил об этом?» — «Да один молодой человек их там видел или об этом слыхал. Мы решили вас предупредить». Мы не придали значения этим словам, а зря.

Время до обеда проходит быстро, когда бывший со мною доброволец идёт справляться, когда будет нам роздана горячая пища. Я остаюсь один и прохаживаюсь по улицам. На площади довольно большой базар. Бойко идёт торговля, мясом, хлебом, овощами, разными продуктами. Вспоминаю недавний базар большевицкого периода, когда нельзя было купить куска хлеба, и шла спекуляция всем за огромные деньги.

Захожу в какую-то мастерскую. Посетитель мирно беседует с хозяином о разных житейских делах. Ему на вид лет сорок пять, одет добротно, по-зимнему, а на ногах хорошие высокие сапоги бело-жёлтого цвета. «Вот бы мне такие», — мечтаю я про себя. « Какие у Вас хорошие сапоги!» — говорю я этому человеку. «Да, они замечательные. Из свиной кожи, тёплые, лёгкие и не промокают зимой», — отвечает он мне. Мне хочется сказать ему: «Отдайте мне Ваши сапоги. Вы живёте мирной жизнью, купите себе другие, а мне в рваных воевать больше нет сил!» Думаю, сказать или нет? Но так и не решаюсь.

Вдруг слышится сигнал тревоги! «Красные!» — как молния передаётся из уст в уста. Выбегаю из мастерской на площадь. Базар мгновенно опустел. Ни торговок, ни продуктов, одни пустые столы. Я тоже один — ни добровольца, ни поручика Карпова не видно. Искать их времени нет, да и неизвестно где. Первая мысль, которая у меня возникает, зайти к М., и забрать мои вещи. Дом его в направлении вокзала, спешу туда. Прохожу мимо Комендантского управления. Окна и двери настежь распахнуты, нет часового у входа и дощечка с надписью, пропала. Успели уже все убежать (54).

Навстречу мне попадаются группы, в несколько десятков человек, отступающих наших солдат и офицеров. Идут быстро, в беспорядке, лица озабоченные, напряжённые. « Вы почему идёте в этом направлении? — спрашивают они меня. — Красные уже на вокзале! » Иду дальше, отступающих всё больше. Какой мне смысл из-за вещей попасть в руки Красной армии? Видно не суждено мне их вернуть. Слишком большой риск для жизни. От волнения я путаюсь в дороге к дому М., поворачиваю обратно и присоединяюсь к отступающим дроздовцам. Все они из нашего полка, но есть и из других рот. В толпе, я слышу рассказы о том, как красные напали на наши позиции, к западу от вокзала, по дороге на Севск. « Утром у них был какой-то праздник, пели песни, слышно было, как произносили речи, кричали «ура», — рассказывают солдаты. — Потом они бросились в атаку, их было очень много. Наши не выдержали и побежали, стали отступать к городу. Жаль полковника. Он у нас тучный, да ещё в тяжёлой шубе, запыхался, не смог бежать. Видно было, как поднял руки, говорит: «Сдаюсь, товарищи, пощадите, не убивайте!» Но, не тут-то было! Подняли его на штыки, кричат: «Золотопогонник!» Ах, как жаль его, хороший был человек, а помочь ничем не могли, сами спасались».

Я вместе со всеми выходим из города на дорогу в направление Льгова (на юг!). Мне трудно поспевать за отступающими. Подошва на правом сапоге совершенно отлетела, остался только кусочек на пятке. Ступаю босою ногою, от камней и обледенелой земли из ран сочится кровь. Больно, но когда нога подмерзает, то боль утихает. На пороге одного из домиков вдоль дороги стоит молодая женщина с бледным грустным лицом, на голове белая шерстяная шаль. Она зовёт меня: «Здесь один из ваших оставил две ленты патронов. Возьмите их». Протягивает их мне, а у меня уж без того две ленты через плечо, я еле иду, изнемогаю. Благодарю её и отказываюсь. Не могу, не в силах. Женщина огорчена и с грустью в голосе произносит: «Почему вы нас бросаете, уходите? Мы только при вас зажили, а теперь придут красные, всех нас убьют. Мы все погибнем!» Я сам чуть не плачу, мне стыдно. «Не смогли мы удержаться, не было сил, но может быть, мы ещё вернёмся», — отвечаю я ей. «Но нас уже не будет в живых»,- говорит она. Присоединяюсь к шестой роте отступающего полка, говорю офицеру: «Я проводил мобилизацию в Дмитриеве, потерял связь со своими, могу я быть при вас, пока не найду своей части?» «Пожалуйста!» — отвечают мне.

Верстах в двух-трёх от города дорога делает поворот и поднимается в гору. Оттуда открывается вид на Дмитриев и на вокзал. « Сейчас нас заметят красные и обстреляют», — слышу я кругом. Однако кроме одной пули на излёте, которая с жужжанием впилась в землю в нескольких шагах от меня — никто в нас не стреляет. Продолжаем отходить. Почему, спрашиваю я себя, что случилось, неужто нельзя дать отпор красным (55). К вечеру входим в деревню, ночуем в нетопленой избе. Сплю тяжёлым сном. Нога оттаивает и начинает болеть.

На следующее утро, 29 октября, отступление как будто приостанавливается. Шестая рота получает предписание двигаться вперёд, но не прямо на Дмитриев, а правее его, то есть в северо-восточном направлении. Перед нами движется наша батарея. Часа через два достигаем лощины, дорога круто спускается вниз, но с другой стороны оврага видим, как нам навстречу спускается другой поток людей и подвод. Идущая перед нами батарея круто заворачивает назад. Мы тоже поворачиваем назад. Оказывается, впереди крупная неудача. Погибла дроздовская батарея, четыре орудия захвачены красными.

С этого момента начинается настоящее отступление! (56)

По дороге тянутся длинные линии подвод, на них наши войска. Почти никто не идёт пешком, только я потерявший связь с шестой ротой, не могу за ней поспеть, вынужден продолжать идти пешком. Стоит небольшой мороз, дорога подмёрзла, но снега на полях ещё нет. Тем не менее всюду установился исключительно санный путь. Севернее, в Орловской губернии, уже настоящая зима. По заледенелой дороге движется линия саней, в каждой 50-100. Иногда правят крестьяне, но большей частью сами добровольцы. Многие идут рядом с санями, а кто и едет. Лошади то пускаются рысью, то тянуться шагом. Моё положение трагическое; и за пешими не могу поспеть, а за санями тем паче, (когда лошадей пускают рысью), и говорить нечего. Я непрерывно отстаю. Сани всё время обгоняют меня. За каждой группой интервал в сто-двести саженей, потом другая группа саней. Вся эта кавалькада проносится мимо меня. А я еле плетусь. Кто же в хвосте этих саней и пеших? Красные! Я чувствую, что они захватят меня! Я сознаю, что погиб и близок к отчаянию, но быстрее идти у меня нет сил. Господи, пошли мне силы! (57)

Догадываюсь, правда, через некоторое время самому садиться в чужие сани, когда начинается движение рысью, выбираю, где поменьше народу и где возница крестьянин, он прогнать не посмеет. На меня, как не относящегося к их части, косятся, но в общем никто ничего не говорит. Каждый занят самим собою. Но ноги мои болят всё больше, сил совсем уж нет, а хвост колонны уже близок. В моём горе я взываю к Богу о помощи, и БОГ, как всегда, СПАСАЕТ МЕНЯ! Меня замечает отступающий на санях дроздовец. «Ты кто? Дроздовец?» — спрашивает он меня. «Да, — отвечаю я, — вот отбился от части, еле плетусь, ноги в ранах…». «Так садись ко мне, поедем вместе, будет лучше вдвоём». Благодарю его, с радостью влезаю на сани. У него прекрасная лошадь, и мы не только не отстаём, но скоро обгоняем всех и устраиваемся впереди отступающей колонны.

Мой неожиданный, посланный Богом, спаситель, тоже отбился от своей части. Теперь он стремится попасть во Льгов, отдохнуть там, обмундироваться. Это в общем совпадает с моими планами. Я думаю, что во Льгове, мне помогут связаться с моей частью. В штабе наверняка, есть сведения расположения войск, а главное я смогу сменить сапоги и найти тёплую одежду. Мы разговорились с моим спутником, много обсуждали положение на фронте. Из разговора с ним я понял, что он не «интеллигент», а солдат старой армии и давно в Добровольческой армии. У него душа болела за Россию и он как «бывалый человек» довольно реально описал мне наше положение на фронтах. Он говорил, что белые потерпели крупнейшее поражение и мы полностью отступаем. Всё дело в том, есть ли у нас резервы и кто нам помогает с Запада.(58) Если да, то мы скоро оправимся и сможем перебросить новые силы на фронт, а если нет, то докатимся до Харькова и до моря. Но, красных нам будет не разбить с войсками, которые сейчас пребывают в самом плачевном физическом и моральном состоянии.

Я вспомнил слова студента о том, что мы « скоро будем в Харькове» и как я был возмущён. Да и сейчас я не верил в это.

Часам к четырём дня мы прикатили в деревню недалеко от Конышевки. Это в 25 верстах юго-восточнее Дмитриева. Оттуда слышна отдалённая артиллерийская стрельба. Красные сильно наступают с северо-запада. Мы с моим товарищем устраиваемся на отдых в крестьянской избе. Хозяин угощает нас, чем Бог послал. Закусываем. Через час мой дроздовец собирается ехать дальше. Хозяин его удерживает, отговаривает: погода плохая, скоро стемнеет, может быть буран, а потому лучше подождать до утра. Но тот не преклонен: не надо терять времени, да и до Льгова всего восемь вёрст. На самом деле оказалось больше двадцати! Едем. В наступающих сумерках, впереди, на дороге виднеется группа людей. Это не военные, а мирные беженцы, спасаются от большевиков. Мороз всё усиливается, дорога скована льдом, снега нет, небо покрыто чёрными свинцовыми тучами. Совершенная тишина, ни малейшего дуновения в воздухе. Темнеет. Вдруг подул лёгкий ветерок, он стал усиливаться и усиливаться, и в несколько минут перешёл в ураган невероятной силы. Ветер с ледяным дождём и снегом обрушивается на нас, почти сбивает с ног лошадь. Мы промёрзли и промокли до нитки в одну секунду, а у меня начинают страшно деревенеть и болеть руки. Я их почти не чувствую. Решено было положить наши винтовки в сани, а самим идти пешком. Дроздовец меня подбадривает: «Двигайтесь, не останавливайтесь! Только вперёд!» Через четверть часа ураган нисколько не ослабевает, но теперь он несёт мелкие острые льдинки, как колючки, они впиваются в лицо, хлещут, ранят. Ужас! Дикий порыв ветра срывает с моей головы фуражку и уносит её во тьму и хаос. Нечего и думать гнаться за ней. Иду далее с голой головой, Через полчаса ледяные колючки сменяются сильным снегопадом. А ураган, уже со снегом, бушует с прежней силой. Ни зги не видно, дорогу замело. Дроздовец идёт впереди и разыскивает в темноте деревья. Ими на порядочном расстоянии друг от друга обсажена наша широкая дорога. «Екатерининский большак», как его называют в народе мужики. Мой товарищ кричит мне из мглы, чтобы я тянул к нему лошадь (она сама не идёт). Потом он разыскивает следующее дерево и кричит мне оттуда сквозь тьму и ветер, а я опять тащу к нему за узду упирающееся животное. Тогда я впервые понял, почему дороги в России обсаживали деревьями: иначе заблудишься в метель. Таким образом, от дерева к дереву, мы продвигаемся вперёд всю ночь.

У меня совершенно отморожены руки. Я без рукавиц на ледяном ветру тянул лошадь. Сначала ощущаю дикую боль в пальцах, затем боль стихает, но взглянув на свои руки, вижу пальцы на обеих руках превратились в тонкие прозрачные восковые свечи, жёлто-янтарного цвета, и такие твёрдые, что стучат друг о друга, как костяшки. Я хочу бросить лошадь, но дроздовец меня заставляет. У него на санях всевозможные вещи, «военная добыча», ему жаль её потерять. Он, однако, прав, думаю я, ведь там наши винтовки, да и лошадь бросить нельзя. Как бы то ни было, руки мои были отморожены, но в этой борьбе со стихией, мы не сбились в пути и не погибли в пурге. Удивляюсь, как дроздовец разыскивал в темноте деревья, я бы никогда не смог этого сделать. Идём далее. В одном месте проваливаемся в снежные ямы почти до шеи. А ведь несколько часов назад снега совсем не было. «Плохо дело! — кричит мне в темноте дроздовец, — как бы нам не замёрзнуть! Всё равно идём дальше!» Мне тепло в снежной яме, нет ветра, не хочется сразу оттуда вылезать. Но дроздовец торопит: «Выходи скорей, а то совсем заледенеешь». Продолжаем наш путь. Под утро ветер постепенно стихает, снег тоже начинает идти медленно и наконец прекращается. Перед рассветом замечаем отдалённые огни. «Ага, здесь живут люди, — говорит мой товарищ, — пойдём туда!» Мы достигли первых домов предместья Льгова (59).

Примечания

54. Как видно из дневника офицера Первой Дроздовской батареи Соловьёва (Кравченко, стр. 310-311), «наша конница», находившаяся западнее Дмитриева в направлении на Севск, «внезапно отошла», открыв дорогу красным, которые очутились «верстах в двух от Дмитриева». Началась поспешная эвакуация находившихся на станции военных грузов. А через несколько часов Красная армия разбили дроздовские роты защищавшие станцию с запада. О приближении красных в Дмитриеве стало известно с 8 часов утра, и странно, что в комендатуре нас не предупредили о положении. Отмечу, что напавшие на Дмитриев с запада большевики входили в состав 14-ой советской армии Уборевича, расстрелянного вместе с Тухачевским в 1937 году.
55. Я совершенно не представлял себе тогда всю серьёзность положения на фронте, которое создалось из-за численного перевеса красных и ряда их успехов в неравных боях. Более того моя наивность доходила до того, что я не понимал, как это красные могут бить и побеждать белых!
56. Удар белым был нанесён теперь с северо-востока Ударной группой Мартусевича, состоявшей из латышской стрелковой дивизии и кавалерии Червонных казаков — всего 10 тысяч штыков и сабель. Ей удалось прорвать 20 октября фронт белых в районе шоссе Кромы-Фатекс. В прорыв была брошена конница Примакова, Червонные казаки («Из истории Гражданской войны в СССР», Том. II, № 503, телеграмма Орджоникидзе Ленину). То же положение подтверждают белые: «Третий Дроздовский полк, только что сформированный генералом Манштейном, занял на правом фланге дивизии фронт в соседстве с корниловцами. В первом же бою полк был разгромлен… Залитые кровью лохмотья полка пришлось свести в шесть рот» (Туркул, стр. 133). Дальнейший удар был нанесён белым через неделю, 27-28 октября, когда Червонная бригада с советским стрелковым полком, прорвав фронт Второго и Третьего Дроздовских полков, двинулась по тылам белых на Льгов (Туркул, стр. 139). При взятии красными слободы Михайловки, верстах в  30-40 северо-восточнее Дмитриева, погибла 6-ая Дроздовская батарея. Были захвачены по советским данным 6 орудий («История Гражданской войны» т. II, № 513) Об этом событии мы узнали от отступающих 29 октября и сразу повернули на юг, на Льгов.
57. Это чувство безнадёжного отставания, которое я испытал в те месяцы, оставалось у меня всю последующую жизнь, как некий грозный символ. Я вновь его переживаю, когда завален работой, не могу с ней справиться, безнадёжно отстаю от времени, которое диктует жизнь. И тогда я вспоминаю наше отступление…
58. В действительности никаких резервов не было, и белое командование заменяло их переброской войск с одного места военных действий на другое. Такое маневрирование, успешное в начале, не могло долго продолжаться, особенно, когда Красная армия окрепла количественно и качественно. Генерал Деникин, описывая военные операции октября 1919 года, отмечает, что «главный удар, с двух сторон, был нанесён против Добровольческой армии, выдвинувшейся к Орлу». И далее он пишет об отсутствии резервов: «Группировка сил противника не была для нас тайной, но ввиду отсутствия у нас резервов парировать намеченный удар можно было лишь соответствующей перегруппировкой войск» («Очерки русской смуты», т. V, Берлин, 1925 год, стр. 232-234). Далее странное замечание: «Удар по линии Орёл—Севск, выводивший противника на фронт Корниловской и Дроздовской дивизий, не внушал мне опасений».
59. Сильнейшая метель в эти дни отмечена и у полковника Туркула: «Ночью закрутила пурга. Метёт серая тьма, точно чудовища и самый Вий вокруг бедного Фомы. Наши английские шинельки обледенели, в коросте инея… На подводах под вьюгою коченели раненные и больные» (стр. 139). Но та ли это метель, в которую попал я? Полковник Туркул не обозначает точной даты своей метели. Я попал в метель с  29-30 октября, а у Туркула не обозначена точная дата его метели. По его описаниям, выходит, что в эти дни было несколько страшных снежных буранов с промежутками в несколько дней.