Сборник трудов выдающегося византолога, церковного деятеля, православного мистика, русского апатрида, а затем гражданина Бельгии архиепископа Василия Кривошеина, вышедший в нижегородском Братстве Александра Невского, на первый взгляд вполне вписывается в новый правительственный курс по наведению мостов между двумя берегами единой российской культуры. По центральному телевидению идет очередная серия документального фильма о русских изгнанниках. В порядке вещей и то, что очередное издательство издает очередной фолиант по той же теме. Но перед нами уже четвертая книга сочинений Кривошеина, выпускаемых в столице Поволжья в течение последних восьми лет. Время свободы провинциальное православное братство — без всяких мановений сверху — использует для того, чтобы знакомить читателя с духовным наследием русского XX века.

Новая книга впервые сопровождается комментариями составителя (подчас весьма интересными с фактической стороны), что помогает полнее воспринимать образ автора. Серьезным недостатком является название тома — двусмысленное, идущее вразрез с церковной традицией. Говорить о «Церкви владыки Василия» значит перейти на понятийный язык протестантизма и даже радикального сектантства («Церковь Муна», «Церковь Адвентистов Седьмого дня» и т. п.). Сам епископ писал, что в Новом Завете «говорится только о „Церкви Христовой“, или „Церкви Божией“» и очень удивился бы, узнав о существовании какой-то церкви имени себя самого.

Все же этот досадный огрех не может затмить содержательной части книги — мыслей и переживаний писателя-богослова. Они-то и возвращают нас к трагедии русского патриотизма и к трагедии русской Церкви.

Родительская семья будущего епископа — в миру Всеволода Александровича Кривошеина (1900–1985) — принадлежала к благополучному дворянско-чиновничьему истэблишменту императорской России, и ей же, как мало кому из ее круга, выпало впоследствии, на протяжении чуть ли не всего столетия, находиться на русской Голгофе. Отец, бывший сподвижник П. А. Столыпина, царский министр земледелия, в Гражданскую — премьер-министр правительства Врангеля. Двое его старших сыновей полегли на полях братоубийственной войны. Двое других также воевали в рядах Белой армии. Один из них, Всеволод, чтобы бороться с большевизмом, проделал опасный путь с красного севера на антибольшевистский юг страны. Затем последовала эмиграция. Всеволод окончил Сорбонну (1924), успел записаться в богословский Свято-Сергиевский институт, но уже через год оказался в монашеской республике на Афоне.

Он не только становится монахом Василием, но, благодаря прекрасному знанию языков (греческим владел как родным), избирается в Совет русского Пантелеимонова монастыря, затем становится членом Кинота (афонского парламента). Все же главным его делом стало библиотечное послушание и работа в богатом и до тех пор не исследованном книгохранилище русской обители. Погружение в древние рукописи вызвало у молодого инока интерес к византийской духовности и истории. Уже с начала 1930-х годов он ведет исследовательскую научную деятельность и приобретает известность в международных кругах византологов. Его работа об аскетическом учении св. Григория Паламы, переведенная на несколько европейских языков, привлекает внимание читателей различных христианских деноминаций.

Во второй части книги помещен ряд экклезиологических статей Кривошеина. О. Василий — достойный представитель русского «ученого» монашества, один из зачинателей неопатристики, духовного и научно-интеллектуального движения, призванного вдохнуть в христианскую ортодоксию новую жизнь. Интересно отличие его внутреннего и творческого пути от эволюции его сверстника и товарища по афонскому бытию, по культурным истокам и социальному происхождению, о. Софрония (Сахарова). Оба были, прежде всего, аскетами, а затем пастырями, духовными писателями; оба много сделали для подготовки неопатристического ренессанса. Однако архимандрит Софроний в своих книгах описывал только то, что открывалось его «умному» созерцанию; реальность для него определялась опытно, восходя к непреходящей евангельской мистерии. О. Василий в своем литературном творчестве также опирался на «видение», но у него оно исходит не только от опытного «делания», но и от «знания», от скрупулезного научного исследования мировоззрения древних учителей Церкви. Младший сверстник и соратник этих русских афонцев, митрополит Антоний (Блум), точно отметил главную особенность Василия Кривошеина как богослова и интерпретатора церковного миропонимания: «То, что он писал, всегда было очень глубоко обосновано».

Но в новой обоснованности нуждались в XX веке все элементы не только духовной культуры, но и обыденного приличного поведения. Все стало непрочным, оторванным от корней и ненадежным. Высокая монашеская и гуманитарная культура, усвоенная о. Василием, неизбежно заставляла его заново ставить «традиционные аскетические и богословские проблемы». В результате, этот исихаст XX столетия смог по-новому раскрыть (прежде всего для себя) актуальность христианского миропонимания. В одном из богословских текстов, написанных Василием для официальных церковных нужд (Всеправославного Совещания на о. Родос: 1961 г.), он так формулирует свое живое восприятие церковности в истории: «…Православная Церковь сознает, что она является подлинным… продолжением Древней Апостольской… Церкви, вернее она есть Апостольская и отеческая Церковь нашего времени». «Символические тексты в Православной Церкви» (так называлась статья-доклад Кривошеина) — это не заумные сакральные знаки, а двери в онтологическую, «первую», реальность. Но именно поэтому «символ веры» является руководством к действию, призывом к преображению всего природного и социального.

Не удивительно, что о. Василий соглашается на епископскую хиротонию (1959), а значит, на отказ от уединенного образа жизни, в котором ученому монаху было так удобно пребывать. Он назначается на бельгийскую кафедру (переезжает в скромный дом при русском храме в Брюсселе) и включается в деятельную церковно-общественную жизнь мирового Православия. Он постоянно реагирует на злобу дня и считает своим долгом в самые критические моменты новейшей русской церковной истории подымать свой голос в защиту гонимых, в поддержку религиозной свободы. Собственно, сам владыка старался не вмешиваться в «политику», пытаясь исправлять положение с правами верующих на уровне личных контактов с власть предержащими. Свое несогласие с «генеральной» линией Московской Патриархии он предавал гласности лишь в крайних случаях. Таких громогласных, имевших международный резонанс, политических демаршей епископа было пять. Они отражены в переписке (I часть тома), заявлениях и интервью Кривошеина (Ш часть), и их стоит перечислить:

1. требование — на Поместном Соборе РПЦ (1971) — пересмотреть навязанный советскими «органами» разрушительный для Церкви приходской Устав;
2. выступление в защиту арестованного и затем высланного за пределы страны А. И. Солженицына (епископ укорял руководство РПЦ, присоединившееся к травле писателя);
3. опровержение утверждений московских иерархов (своих коллег!) о том, что Церковь в СССР не нуждается в осуществлении благотворительной и просветительской миссиях (1974);
4. призыв к руководству Всемирного Совета Церквей не поддерживать «скандального молчания» вокруг гонений на религию в СССР (1975);
5. заявления в защиту арестованных московских священников: о. Дмитрия Дудко и о. Глеба Якунина (1980).

Для архиепископа Василия эти собственные общественные выступления были второстепенны, главным он считал свою научно-богословскую и литературную работу, свои экуменистические контакты, которые он старался обратить на пользу православному делу, свое архипастырское служение. Однако по прошествии многих лет, видно, что наиболее значимым и насущным плодом его жизни оказались как раз его общественно-церковные поступки. Для них требовалась не только определенная смелость, но, прежде всего, зрелость. Кто из иерархов (и не только российских и православных) второй половины XX века мог столь веско утверждать, как это сделал владыка Василий, вроде бы «простую» истину: «Долг каждого епископа — говорить правду о Церкви, когда она гонима»?!

В Московскую Патриархию о. Василий перешел после 1947 года. И в этом он особенно близок своему брату Игорю (герою французского Сопротивления и узнику Бухенвальда), тогда же вернувшемуся в Советскую Россию. Вернувшемуся для того, чтобы самому надолго очутиться в ГУЛАГе, который затем поглотил и его сына. (Переписка братьев, разделенных «железным занавесом», содержит много психологических деталей, существенных для понимания «синдрома» русской ностальгии и его мучительных последствий.)

Семья Кривошеиных не могла жить вне родины, вне служения ей, но сближение с отчизной роковым образом ставило членов знаменитого рода на грань самоуничтожения. Слишком безжалостно и прагматично старались использовать чувства патриотов государственные чиновники, отождествлявшие себя с Россией. Испытание страстью к родной земле Кривошеины вынесли с достоинством, хотя и с большими для себя моральными и «физическими» потерями.

Епископ Василий неоднократно подчеркивал, что для него главное в жизни — это судьбы вселенского, а не национального православия. Вместе с тем он считал, что, принадлежность к Московскому Патриархату приобщает к «мученичеству наших времен». Романтическая надежда владела им. Ему казалось, что, вопреки тотальному контролю государства, русские иерархи каким-то непостижимым образом тайно объединены с народом-богоносцем в едином деле преображения Отчизны. Ему же, как представителю РПЦ в свободном мире, нужно тихо помогать этому невидимому, но судьбоносному процессу…

Не удивительно, что великая держава с легкостью использует иллюзии одиноких и слабых людей для своих целей. Но утилитаризм государственной политики, обращая лучшие усилия и надежды человека в прах, неизбежно разрушает самые скрепы государственности. Чаяния аскета и епископа Василия во многом потерпели крушение потому, что почти целое столетие у русских людей не было возможности опереться на свое государство. Но, благодаря личной моральной прямоте, он сделал очень многое для того, чтобы они смогли обрести зрячий патриотизм. Для возрожденной русской государственности этот труд епископа нельзя переоценить.