Нельзя забывать о том, что архиепископ Василий (Кривошеин), сознательно, причем еще до своего иерейского рукоположения, приняв решение принадлежать к Московской Патриархии, выбрал для себя особый и далеко не простой путь. Он, участник гражданской войны (разумеется, на стороне белых) и человек, настроенный резко против советского режима, связал свою судьбу с «красной церковью» и в глазах многих русских — и не только русских — в Европе стал подозрительным, почти агентом КГБ.
И это в то время, когда вполне можно было находиться во вполне «благополучной» юрисдикции Константинополя и таким образом быть независимыми от Москвы, хотя и не прерывать с Патриархией и ее паствой евхаристического общения — как сделала основная масса русских в Европе, все, кто группировался вокруг парижского Свято-Сергиевского института и получал в нем образование.
Не будем забывать и о том, что другие русские (каких тоже было немало) — последователи митрополитов Антония (Храповицкого) и Анастасия (Грибановского), осмыслив себя как «Российская Православная Церковь за границей», не просто подчеркивали свою независимость от Москвы, но открыто противостояли Патриархии, которую считали «советской» и «утратившей благодатность». В каком-то смысле им было проще всего: они выступали как противники «советской церкви» и вообще не общались с нею, будучи последовательными антисоветчиками.
Другое дело — будущий митрополит Антоний (Блум), владыка Василий и те миряне, что составляли их приходы, те люди, которые связали свою судьбу с Московской Патриархией и, следовательно, с большевиками. В 30-е годы это сделал архиепископ Серафим (Родионов), проведший последние годы в Цюрихе, а в 1945-м — митрополит Александр (Немоловский), «освобожденный» советскими войсками в последние дни войны.
Со стороны эти иерархи, как и их паства, казались «красными», ибо официально были привязаны к Москве, принимали у себя приезжавших из СССР иерархов и сами иногда ездили в Москву, куда их пускали (в отличие от тех, кто принадлежал к Константинополю, или «зарубежников»). Однако на деле — и это сразу поймет каждый, кто читал воспоминания владыки Василия, — ничего советского в большинстве из них не было, а в Советской России на них смотрели как на белоэмигрантов, врагов, почти агентов ЦРУ, но, главное, как на матерых антисоветчиков. Именно под таким именем фигурировал владыка Василий (Кривошеин) в деле о. Димитрия Дудко. Даже во время Поместного собора 1971 г. на владыку Василия многие «советские» архиереи смотрели с опаской, тем более что он считал необходимым во время выборов нового Патриарха не ограничиваться одной кандидатурой и резко критиковал те места в соборных документах, где речь шла о поддержке советского строя, об американском империализме и т. д.; в общем, вел себя как настоящий иностранец, приехавший с растленного Запада, и вдобавок еще выступал в защиту Солженицына.
Что же касается их позиции по отношению к советской власти, то она ярче всего выразилась в следующем: когда после смерти митрополита Александра (Немоловского) встал вопрос о назначении на брюссельскую кафедру нового епископа, один из кандидатов был сразу же отвергнут только по той причине, что у него был советский паспорт: для брюссельских прихожан это было неприемлемо. До митрополита Никодима все патриаршие экзархи Западной Европы тоже были либо апатридами (бесподданными), либо имели западные паспорта. И при этом они принадлежали к Московской Патриархии. Почему? Ведь не только же для того, чтобы иметь возможность бывать в России…
Конечно, если говорить о нас, родившихся и живших тогда в советской России, то контакт с этими людьми (прежде всего с митрополитом Антонием и владыкой Василием) был невероятно живителен. Мы видели, до какой степени они свободны. Общение с ними позволяло вырваться за пределы «багрового острова».
Не только их духовный опыт, но и тот факт, что они были хорошо знакомы с такими людьми, как Н. А. Бердяев или о. Сергий Булгаков, с людьми, о которых мы только слышали, но чьих книг никогда не держали в руках, то, что они бывали на Афоне, знали древние и новые языки, общались с кардиналами, объехали весь мир, но, главное, не боялись, не оглядывались по сторонам и не приглушали голос, когда говорили о чем-то «запрещенном», — все это делало их незаменимыми духовными наставниками для нас, молодежи 60–70-х годов. И за это мы им бесконечно благодарны.
Но ведь не ради нас и не только в силу патриотических чувств, охвативших русских на Западе после победы над фашизмом, они выбрали тот путь, который в какой-то степени сделал их чужими в эмиграции и не сделал своими в России? Их выбор был прежде всего связан с тем, что они понимали: Церковь Христова и православная вера неизмеримо больше, чем любая политическая система и, главное, чем взгляды и страхи тех людей, что составляют ее земную часть. В Московской Патриархии они видели не ее задавленность и зависимость от большевистского режима, но каноническую юрисдикцию, которая на русской земле наследует тысячелетней церковной традиции.
Можно сказать, что владыка Василий был «красным» антисоветчиком, как ни парадоксально это звучит. Об этом свидетельствуют его воспоминания об участии в Белом движении, о митрополитах Николае (Ярушевиче) и Никодиме (Ротове), о Поместном соборе 1971 г., собранные в книге «Воспоминания. Письма» (Нижний Новгород, изд. Братства во имя святого князя Александра Невского, 1998). Первая глава этой книги — «Февральские дни в Петрограде в семнадцатом году» — почти без изменений была включена Александром Солженицыным в его «Красное колесо»…
Москва
