В рамках подготовки к празднованию юбилея 1000-летия русского монашества на Святой Горе Афон, который намечен на 2016 год, Афонским Свято-Пантелеимоновым монастырем при поддержке Международного фонда восстановления и сохранения культурного и духовного наследия Свято-Пантелеимонова монастыря начато издание грандиозной, не имеющей аналогов 25-ти томной серии «Русский Афон ХIХ—ХХ веков».
Этот издательский проект позволит наконец-то приоткрыть завесу неизвестности над русским святогорским наследием, несправедливо забытым на Родине в годы атеистических гонений на веру. Каждый том посвящен особой теме[1].
XV том, который только что вышел из печати, это «Афонский период жизни архиепископа Василия (Кривошеина) в документах». В него вошли до сих пор не известные редкие материалы из архивного фонда Свято-Пантелеимонова монастыря и личного архива выдающегося патролога и богослова архиепископа Русской Православной Церкви Василия (Кривошеина). Книга подготовлена при сотрудничестве с прямыми потомками архиепископа Василия, оснащена научными комментариями и предисловием. Это поистине грандиозный и «весомый» том (в нем 2,5 кг и 802 страницы), а также два альбома редких, нигде до сих пор не опубликованных фотографий. Книгу можно приобрести в Москве на Афонском подворье ул. Гончарная, 6.
* * *
Совсем недавно, выступая на конференции в Троице-Сергиевой лавре, митрополит Волоколамский Иларион констатировал враждебное отношение многих современных монахов к науке: «Говоря о современном русском монашестве, приходится признать, что у нас нет “ученых монастырей”, почти нет ученых иноков, а недоверие к науке, образованию и просвещению по-прежнему, несмотря на предпринимаемые священноначалием усилия по повышению образовательного уровня иноков и инокинь, прочно сохраняется в монашеской среде. Причина такого положения заключается в представлении о том, что ученость не нужна для спасения, что она несовместима со смирением и монашеским аскетическим деланием. Святитель Игнатий (Брянчанинов) сказал: “Не оставляйте науки светской, поскольку она служит к округлению духовных наук”. Нам нужны ученые иноки! А для того, чтобы они у нас появились, должны быть созданы “ученые монастыри”, где монахи могли бы учиться, имели бы время и возможность читать, писать, заниматься богословием».
Такой «кузницей кадров» на протяжении нескольких веков был Пантелеимонов монастырь на Афоне. Но трагические события XIX–XX веков низвели и практически уничтожили эту традицию. Одним из последних «ученых монахов», проживших в этом монастыре, был монах Василий (Кривошеин) (1900–1985). Офицер, ученый, богослов, монах, архиепископ – вся жизнь Всеволода Александровича Кривошеина, ставшего владыкой Василием, сама по себе чрезвычайно интересна. События ХХ века — революции, войны, геополитические противостояния, борьба идеологий, порой открытая, а зачастую «подковерная» — крутили и несли его в своей воронке так, что порой Божье присутствие и заступничество становились настолько очевидными, что его собственные слова по отношению к себе — «спасенный Богом!» — воистину провидческие.
Он уцелел в Гражданской войне, хотя мог и погибнуть; эмиграция, Константинополь, Париж, короткий период Мюнхенского университета; он слушает лекции в только что открывшемся Свято-Сергиевском институте, где оказывается в среде людей ему близких по духу и культуре, их творениями и жизнеописаниями наполнены сегодня книжные полки России — отец Сергий Булгаков, митрополит Евлогий (Георгиевский), епископ Вениамин (Федченков), Н. Бердяев, Новгородцев, Франк, Лосский, Вышеславцев, Зеньковский, Флоровский, Карташев… Всеволод Кривошеин молод и жаждет знаний… Но это ли ему нужно? Почему так скоро и неожиданно он оказывается на Афоне, что привело его туда и как он реализует желание остаться здесь? До сих пор мы плохо знаем мотивы, побудившие молодого человека, окруженного семьей, относительно благополучно устроенного, так спонтанно и радикально изменить свою жизнь. Как знать, может быть, это решение созревало медленно, а может быть, в который раз проявив Себя в его жизни, Господь скоро привел его на Святую Гору…
В 1925 году он становится афонским послушником, монахом, библиотекарем Св.-Пантелеимонова монастыря, и если бы не трагические послевоенные события 1947 года, то как знать, может быть, он остался бы там до конца своих дней. Его жизнь, практически лишенная внешних событий и обращенная внутрь, к богословию святых отцов, к постижению тайн богопознания, к переводам и переписыванию древнегреческих книг – привела к глубочайшей исследовательской работе. И всю последующую жизнь это выбранное направление останется доминирующим, несмотря на административную церковную работу, заинтересованное участие в проблемах «мира сего», что позволяет сегодня поставить владыку Василия в ряд наиболее заметных православных богословов ХХ века.
В СССР о его богословских трудах (как и о мирских) знали лишь люди, с ним близко общавшиеся. Приезжая в те годы в Москву и Ленинград, он сумел подарить им вышедшую в 1980 году в издательстве «ИМКА—Пресс» книгу «Преподобный Симеон Новый Богослов». Этот труд сделал владыку поистине знаменитым на всех континентах.
Очень правильно заметил один из его биографов и издателей: Его «неклановость», «непартийность» обосновывались прежде всего тем, что он был, как говорится, «человеком Церкви». И это вовсе не стало поводом для его неучастия в мирской жизни. Наряду с подмеченной его современниками чертой «не навязывать другим своего мнения, история оставила нам примеры, как архиепископ Василий открыто выступал и на Поместном соборе 1971 г., и в переписке против того, что считал неправильным в церковной или политической реальности тех трудных десятилетий ХХ века. Скромность, граничащая с полным и каким-то естественным, без внутренней борьбы, безразличием к деталям быта, показывает нам в нем образец «идеального» монаха. Такой идеал может быть собирательным, молитвенным, подвижническим и духоносным, направленным на спасение вокруг нас тысяч посредством лично тобой достигнутой благодати, как у преп. Серафима Саровского.
А может быть, и таким, который расставляет спасающимся огонечки в виде богословских толкований и разъяснений на не всегда очевидном пути к Богу Истинному, чем, собственно, и занимались святые отцы, коллективно создавая Предание (А.С.)
* * *
Если вернуться к призыву вл. Илариона о воссоздании научных монашеских кадров, что подразумевает «продвинутость» в самой структуре монастырей, то явление, с которым мы столкнулись, находясь в Париже, на все сто процентов подтверждает подобное начинание, уже воплощенное в жизнь на Святой Горе.
Не только мы, а тем более владыка Василий, не могли представить себе, что благодаря чуду прогресса — скану, интернету и телефону – мы сможем продолжить работу над его архивами. Архив находился в Пантелеимоновом монастыре, он долго ждал своего часа и прилежных монашеских рук: сначала разборка, сканирование, обдумывание замысла издания, потом неожиданное предложение о работе над этими несколько тысячными страницами прилетело к нам в Париж в виде подробного письма-предложения. Мы еще не видели всего объема работы, если бы знали, то, возможно, засомневались бы.
По мере поступления файлов нас охватила паника, стал понятен гигантский объем почти непосильных трудов, письма, документы, официальная корреспонденция, черновики владыки. Переписка на русском, французском, немецком и английском языках. Перед нами была поставлена задача в рамках серии “Русский Афон XIX—XX веков” подготовить для издания отдельную книгу, посвященную владыке Василию под условным названием “Афонский период жизни Архиепископа Василия (Кривошеина) в документах”, в которую войдут все значимые единицы хранения (письма, ученые записки и др.). В письме заманчиво звучало: «Мы предлагаем вам как прямым наследникам Владыки самим составить такую книгу, предоставив вам сканированные страницы. Наша заинтересованность в сотрудничестве с вами заключается и в том, что мы надеемся, что вы сможете выбрать из этого архива наиболее важное, исторически значимое, отбросить второстепенное, добавить материалы из семейного архива и в результате, соединив их, книга должна получиться полной и интересной».
Так началась работа, которая постепенно стала каждодневной, неотъемлемой частью нашей жизни, неким мирским послушанием. По мере продвижения по страницам – стало понятно, что переписывать всё – не имеет смысла. Книга должна стать не сборником «непонятного и второстепенного», а интересной исторической публикацией. Не будем забегать вперед, читатель сам заглянет в содержание и поймет с каким уникальным материалом он имеет дело.
Самым трудным в работе над архивом было разбирать почерк и устанавливать, кто стоит за многочисленными сокращениями имен и фамилий. Поэтому сразу возникла дополнительная поисковая работа, которая отражена в примечаниях и поименном указателе. Почерк каждого писавшего, как лакмусовая бумага, выявляли душевное и физическое состояние авторов, их переживания, радости, страхи, волнения; из ровного и «читаемого» (начала 30 годов — мирного времени) он менялся на прыгающий и трудно разборчивый накануне 40-х. Для опытного графолога личность и состояние души человека писавшего, да не одно письмо, а на протяжении нескольких лет – могли бы стать основанием для диссертации. Письма о. Софрония (Сахарова) написаны все разными почерками, многие из них в период 1936—37 гг., писались, видимо, под его диктовку, он тогда болел, перенес операцию.
Истинным открытием оказались письма о. Г. Флоровского, не только содержанием и откровенными признаниями, где он пишет владыке: «я сердит на себя, плохо молился на Афоне и думал только о собственных переживаниях»; или его беспокойные мысли о невозможности найти собеседника по душе, о его одиночестве и метании в поиске «своего» места, «то ли остаться на приходе и проповедовать, а то ли уйти с головой в богословские писания». Письма русско-французского богослова Мирры Ивановны Лотт-Бородиной – истинный алмаз мысли, глубины, знаний! С ними пришлось потрудиться немало, так как имея желание переписать их, не упустив ни слова, пришлось преодолеть с помощью лупы, работы с двумя мониторами, трудности ее почерка, которые были связаны с болезнью суставов: «я с трудом пишу, пальцы плохо слушаются, боли в спине, мне тяжело подолгу сидеть».
Личность о. Давида Бальфура – столь сложная, непоследовательная и даже загадочная – вполне подтверждает сии эпитеты по мере чтения его писем, в которых он делится с владыкой своими сомнениями. В равной степени это имеет отношение и к человеку совершенно забытому, о. Силуану, в миру Роману Стрижкову, который стал впоследствии настоятелем в старческом доме Сан Женевьев де Буа. Письма В.А. Маевского, из Белграда, который долгие годы был секретарем Патриарха Сербского Варнавы (Росича), охватывают интереснейший предвоенный период взаимоотношений между разделенными Церквями, предсоборные встречи, Собор, личные впечатления, а также послевоенный период (швейцарский). Письма А.В. Карташова, о. Кассиана (Безобразова) приоткрывают нам неизвестные календарные страницы их жизни, передвижения в пространстве и уточняют многое в их биографиях.
Переписка охватывает практически весь период жизни русских людей в эмиграции, их волнения, надежды, предчувствия, лихорадку неминуемой Второй мировой войны, вплоть до 1951 года. Почти в каждом из писем предвоенного периода звучит тревога, обреченность, не говоря о тупиковой ситуации, в которую было ввергнуто разделенное тело Русской Церкви; от межюрисдикционного раскола страдали все, независимо в каком лагере они оказались — «евлогианском, московском или антоньевском».
Увлекательны письма Кирилла Александровича Кривошеина, младшего брата владыки.
Он хороший рассказчик и помимо всего прочего знаток литературы, богословия и искусства. Как и все братья, он был полиглотом. На протяжении всех десятилетий пребывания владыки на Афоне, он был его постоянным корреспондентом. Для нас самих (Н и К) личность Кирилла стала настоящим открытием! Связь с братом-монахом не прерывалась у него вплоть до 1947 года (даже из немецкого плена в 1940-41 г. он продолжал ему писать), когда по не выясненным до сих пор обстоятельствам владыка был арестован в Греции и исчез с поля зрения до 1950 года.
26 сентября 1947 г. в Салониках состоялся суд. По обвинению в сотрудничестве с немецкими оккупантами трибунал постановил приговорить группу русских и болгарских иноков к тюремному заключению: монаха Василия — к двум годам. Кроме того ему, несомненно, припомнили то, что он несколько лет вел в Киноте напряженную борьбу против ограничительных мер греческого правительства, препятствовавших притоку на Афон послушников из Восточной Европы. В этой книге есть письма владыки, датированные 1950—1951 гг., по которым во многом вырисовывается картина его возвращения из заключения на острове Марконис и спасительное предложение от о. Николая Гиббса уехать в Оксфорд.
Об отце Николае Гиббсе до сих пор мало известно, кроме того, что в течение ряда лет он преподавал английский язык детям императора Николая II, в апреле 1934 года принял православие, потом монашество с именем Николай, в 1941 году переехал в Оксфорд, где основал православный приход. В 1945 году перешел из Русской Зарубежной Церкви в Московский Патриархат. Но незримое присутствие семьи императора, и в случае переезда Владыки в Оксфорд, сыграло в 1950 г. провидческую роль! В несчётный раз на краю смерти сохранилась семья Кривошеиных. Через все испытания, аресты, обыски, лагеря, эмиграции и реэмиграции хранится в нашей семье медальон с частицами мощей (власов) Святого Серафима. Прислан этот медальон был Государыней в 1918 году из Тобольска в благодарность за помощь Александра Васильевича Кривошеина, которую он оказал Государю Императору и его семье.
Письма Кирилла во многом есть исторический источник о положении Евлогианской церкви в Париже, взаимосвязи РПЦЗ с Московским Патриархатом, о нестроениях, происходивших в Свято-Сергиевском институте 30-х годов. Тут и фигура о. С. Булгакова, разногласия, осуждение его, при этом одним из судей/арбитров был о. Г. Флоровский. Кирилл пишет о «Фотьевском братстве» и обители «Нечаянная радость», руководимой матушкой Евгенией Митрофановой. Этот дом-интернат-обитель в честь иконы Божией Матери в Гарган-Ливри, под Парижем, возник в 1926 г. с благословения митр. Евлогия (Георгиевского) и просуществовал около 8 лет. Сюда много лет подряд приезжала Елена Геннадиевна Кривошеина, мать владыки, о чем она неоднократно пишет.
Кирилл сделал блестящую карьеру в Банке «Лионский кредит», но ни разу в своих письмах он не говорит о работе – этот важный момент, особенно в жизни эмигранта, почти остается за кадром. Он предстает перед нами как человек разносторонних взглядов, увлеченный политикой, он делится с братом мыслями о прочитанном и увиденном в путешествиях, пишет о знакомстве с монахами-бенедиктинцами, посещении монастырей в Бельгии и Франции. Более того, мы узнаем, что именно он настаивает, чтобы владыка защитил докторскую диссертацию в Св.-Сер. Бог. Институте и подключает к этому профессоров Карташова, Флоровского и о. Кассиана. А.Карташов вел длинные беседы и проводил совещания с профессурой, чтобы получить исключительное разрешение на «заочное обучение и защиту», которое в результате было получено.
Из тех, кто сегодня практически забыт, в этой книге мы приводим письма двоюродного брата Владыки – Ади/Андрея Карпова (1902–1937).
Он родился в 1902 г. в Москве. Покинул Россию в 1920 г., оказался в эмиграции во Франции. Принимал участие в работе Русского студенческого христианского движения (РСХД) и «Содружества святого Албания и преподобного Сергия». Был обещающим философом, его особенно ценил Н.Бердяев. Скончался 5 октября 1937 г. в Париже от тифа, после поездки в Грецию и посещения Афона. Перед смертью он увидел в гранках своё произведение «Диалоги Платона». Одинокий, красивый и талантливый молодой человек, так мало успевший, но из далекого забвения он подал нам живой голос через прекрасные страницы, наполненные глубокими философскими размышлениями.
Все 5 братьев Кривошеиных побывали под пулями, на полях Гражданской и Второй мировой войн. Старшие Василий и Олег погибли в 1920 г., Игорь окончил ускоренный выпуск Пажеского корпуса и успел повоевать в Первую мировую в 1916, а потом в Белой армии, Всеволод (будущий Владыка) ушел из Москвы и пробрался к Дроздовцам, попал в плен к красным, бежал… Самый младший Кирилл был мобилизован во французскую армию в 1939, во время «странной войны» попал в немецкий плен. Потом Игорь и Кирилл вступили в ряды Сопротивления, Игорь был арестован гестапо и отправлен в Бухенвальд, но ему предстояло чудом выжить и, к собственному несчастью, вместе с женой и сыном вернуться в 1947 в СССР. Уже после изучения и сопоставления судеб можно с уверенностью сказать, что Игорь и владыка были в заключении одновременно. Игорь был арестован в сентябре 1949 г. в Ульяновске, а владыка в это время уже пребывал в страшной греческой тюрьме на острове Марконисе.
Переписка Владыки с Игорем обрывается перед его отъездом в СССР, последнее письмо от Д. Пандазидиса (многолетнего друга владыки) датировано тем же 1947 г.; тревога, паническое беспокойство (было с чего!), потому что «Вы ушли, к нам не вернулись и внезапно вообще исчезли с горизонта. Помните, когда были у меня и вошла наша дочка встревоженная и предложила поехать в А., где был пойман молодой человек, большой приятель покойного моего сына и наш дальний родственник. Он был арестован…»
Если об Александре Васильевиче Кривошеине, отце 5 сыновей, известно почти все (см. биографическую книгу «Судьба века – Кривошеины», автор К.А. Кривошеин), то о матери мальчиков, Елене Геннадиевне, супруге А.В. – почти ничего. Могло казаться, что женщина, рожденная в XIX веке, вела домашний и замкнутый образ жизни, целиком посвятив себя воспитанию детей и блестящему, талантливому мужу. Она разделила его судьбу, бегство из красной России, эмиграцию, смерть мужа… Потеряв двух старших сыновей, потеряв родину, а с ней и все нажитое столетиями, переживая смертельный страх за оставшихся детей, похоронив мужа, она по-матерински приняла решение Всеволода остаться на Афоне. Мы не знаем, что пережила она в тот момент, когда стало понятно желание её четвертого сына навсегда уйти от всего мирского. Она скончалась в 1942, так и не увидев его.
Из писем матери и тетушки Ольги Васильевны Кривошеиной (сестры А.В.К.) ни разу мы не слышим «плача», горестных сожалений. С самых первых лет пребывания о. Василия на Афоне их связь не прерывалась!
В эмиграции мать владыки – Елена Геннадиевна Кривошеина (урожденная Карпова) – вместе с сыном Кириллом жила под Парижем, в г. Севр. Это был огромный семейный дом, после смерти Ади Карпова в 1937 г. дом пришлось продать, и Е.Г. вместе с Кириллом стали искать приют. В конце 1930-х гг. в Севре был устроен «Дом престарелых» имени известного протоиерея Георгия Спасского. Почитатели памяти о. Георгия Спасского составили комитет его имени, который продолжал труды, заповеданные батюшкой в деле христианского милосердия, и когда «Дела комитета пошли хорошо, он устроил… небольшую, но очень уютную и красивую церковку», – пишет митрополит Евлогий (Георгиевский). Храм этот был освящен 16 ноября 1938 г. В этот дом и переехала жить Елена Геннадиевна.
Она тесно дружила с семьей протопресвитера Александра Чекана (1893–1982). В тяжелый период жизни семья о. Чекана приютила её. В 1942 г. Е.Г. пишет: «До сих пор Бог давал мне достаточные силы, чтобы в те праздничные дни, когда у нас нет богослужений, я могла бы причаститься в другой церкви и по большей части в ставшей теперь моим приходом, церковь в Бийянкуре, где служит о. Александр Чекан, очень деятельный священник, много делающий для своих прихожан и вообще добрый человек. Я всегда вспоминаю ту зиму, когда мне пришлось прожить на его квартире, как об одном из счастливых периодов в моей беженской жизни».
Страницы писем Е.Г. – это сочетание имен ушедшего XIX века и парижской эмиграции.
Из ее рассказов о жизни в Париже мы узнаем подробности о семье Карповых–Морозовых, о её дружбе и верности старым друзьям и соратникам её покойного мужа А.В. Кривошеина, с которыми она оставалась в контакте и которым по возможности помогала, поддерживала материально и духовно. От неё мы узнаем подтверждение, что крестным отцом владыки был Василий Васильевич Розанов (1856–1919) – русский религиозный философ, литературный критик и публицист. Он дружил с семьёй Кривошеиных, часто бывал у них на Сергиевской улице в Петербурге.
В семейной переписке особое место занимала тетя, Ольга Васильевна Морозова (урожд. Кривошеина 1866–1953). Она постоянно, впрочем, как и Е.Г., просит прислать им с Афона книг, молитвословов, иконы, душеспасительную литературу. Можно только удивляться той регулярной, налаженной почтовой связи, с которой поступало в обе стороны (без «авионов» – авиапочты, как говорилось в эмиграции) всё просимое. Шли денежные пожертвования из Европы, приезжали паломники. В своих письмах Ольга Васильевна держит владыку в курсе семейных событий, рассказывает о своем муже Сергее Тимофеевиче Морозове (1860–1944), русском предпринимателе, меценате, организаторе московского Музея кустарных изделий. Известно, что он оказывал широкую поддержку знаменитому художнику И.И. Левитану. Сам С.Т. писал пейзажи и очень неплохие натюрморты, интересовался музыкой, женился он на Ольге Васильевне уже пожилым человеком. Детей у них не было, и вся забота была отдана единственному племяннику (Н).
Не будем перечислять всех адресов и корреспондентов, предоставим читателям открыть для себя неизвестные имена, или наоборот, известные личности, раскрывающиеся с неожиданной стороны.
В обязанности монаха Василия, кроме секретарской должности (грамматикocа), входит перепискa с администрацией Афонa, Вселенскoй Патриархиeй и с греческими правительственными учреждениями, a также деловaя перепискa по экономическим вопросам. В нашей книге приводится целый ряд новых документов, которые проливают свет на сложные взаимоотношения со Вселенским Патриархатом и имеют непосредственное отношение к насельникам и монахам Св.-Пантелеимонова монастыря.
В бытность о. Василия антипросопом в Карее (1925, 1931, 1933 и 1940) ему пришлось работать с документами, адресованными Патриархам Василию III и Фотию.
Поскольку он один из немногих монахов, знающих основные европейские языки, ему также поручено сопровождение паломников и посетителей Афонa, среди которых были ученые византологи, интересовавшиеся древними манускриптами, а также католические монахи, изучавшие православную монашескую жизнь. Cам будущий владыка жалуется матери в письме oт 30 января 1932 г., что после Пасхи «опять пойдут иностранцы (всех национальностей)», с которыми он должен будет «возиться», хоть «среди них и попадаются люди с духовными запросами и интересом к Православию».
Для более полного раскрытия личности владыки мы приводим в книге несколько писем «простых» людей: покаянное письмо монашенки из Пюхтицкого монастыря и несколько писем монаха П.О. из Солуни – мы с удивлением узнаем, что о. Василий, кроме всего прочего, был также занят закупкой зерна, дров и составлением нотариальных бумаг.
* * *
В архиепископе Василии было незаметное для людей, его мало знавших, очень редкое противоречие между значимой (почти совершенной) духовной личностью и как бы органичной, внешне незаметной, естественной скромностью. В повседневной жизни он был очень непритязателен.
Именно Афон, куда он поехал паломником в 1925 и остался послушником, сделал владыку Василия таким, каким он был: смиренным монахом, ведущим скромную жизнь, сохраняя при этом свободу мысли и слова. Человек глубокой эрудиции, полиглот, несмотря на все сложности, с которыми ему пришлось столкнуться в Церкви, именно правда и любовь заставили владыку Василия всю жизнь оставаться верным Московскому Патриархату. Выбор владыки Василия, впрочем, как и выбор митрополита Антония (Блюма) был очень непростым. Особенно если вспомнить, в каком разделении и даже взаимной вражде пребывали в те годы православные юрисдикции. Но по его же высказываниям можно судить, что он никогда не жалел о своём выборе. И это в то время, когда вполне можно было бы находиться во вполне «благополучной» юрисдикции Константинополя и таким образом быть независимым от Москвы, хотя и не прерывать с Патриархией и ее паствой евхаристического общения. Именно так поступила основная масса русских в Европе, все, кто группировался вокруг парижского Свято-Сергиевского института и получал в нем образование. Из переписки выходит, что «евлогиане» запрещали своим прихожанам ходить на улицу Петель (Париж), в патриарший храм Трёх Святителей, исповедоваться и причащаться, несмотря на то, что многие из верующих провели в РПЦ большую часть своей жизни, все друг друга знали, жили в одном городе. Эта трещина в результате превратилась в незаживающую кровоточащую рану. Если бы владыка дожил до 2007 года, то наверняка возликовал бы, узрев воочию объединение двух ветвей Русской Церкви! «Слава Богу свершилось!» – именно так воскликнул митр. Антоний (Блюм) незадолго до своей кончины, прочтя письмо Патриарха Алексия II от 1 апреля 2003 г. с призывом учредить единую митрополию в Западной Европе.
Конечно, на деле всё было гораздо сложнее – и это сразу поймет каждый, кто читал воспоминания владыки Василия, — ничего советского в большинстве русских эмигрантов-священников не было, а в Советской России на них смотрели как на белоэмигрантов, а следовательно врагов, и как на матерых антисоветчиков. Выбор вл. Василия и митр. Антония был прежде всего связан с тем, что они понимали: Церковь Христова и православная вера неизмеримо больше, чем любая политическая система и, главное, чем взгляды и страхи тех людей, что составляют ее земную часть. Они не были слепыми и, безусловно, видели в Московской Патриархии тех лет её задавленность и зависимость от большевистского режима, но главной для них была ясность и каноничность выбранной юрисдикции, которая на русской земле наследуется тысячелетней церковной традицией.
Многих поражала во владыке поистине монашеская бедность. Об этом в своих воспоминаниях пишет и митрополит Антоний. После кончины вл. Василия нам передали его вещи, и мы были потрясены теми изношенными и заштопанными рубашками, — видимо, он никогда ничего себе не приобретал, кто-то ему штопал старые вещи, — ведь для него никогда не существовало материальных ценностей, в жизни он был что называется непрактичным человеком, плохо понимал хозяйство, а к деньгам был совершенно равнодушен. Единственное, что он берёг и собирал, так это свою библиотеку, и жил одной мыслью: успеть сказать, написать, помочь людям, ничего не требовал для себя, а стремился делать всё только для блага Церкви.
Было в нём то, что казалось для афонского аскета парадоксальным – интенсивное жизнерадование, интерес к политике, явная любовь к приятному ужину и красному вину. Самые разные авторы писем на Афон постоянно спрашивают его, «не прислать ли тех или иных газет? В курсе ли он последних новостей?» Он всегда живо интересовался событиями в России и не только церковными, но и политической атмосферой, инакомыслящими в СССР, и особенно А.И. Солженицыным, с которым у него была переписка. Ведь воспоминания архиепископа «Февральские дни в Петрограде в семнадцатом году» и «Спасённый Богом» были внимательно изучены Солженицыным, и сам владыка, и семья Кривошеиных вошли в главы его книги «Красное колесо» (Узел III – Март Семнадцатого – 1).
Как мы уже говорили (а страницы этой книги есть тому доказательство), до конца дней оставалась в нём нежная привязанность к семье, братьям, к единственному племяннику. Наверное, это не типично для афонского аскета, ведь монаху нужно избавиться от всего мирского, но эти «остаточные странности» были не изжиты в нём даже очень строгим монашеством. Это была некая память о Петербургском комфортном детстве и отрочестве, офицерской юности в Белой Армии и периоде студенчества в Париже.
Очень досадная и почти наверняка невосполнимая лакуна в обретённой семейной переписке – оксфордский период. Ведь по прибытии в Англию монах Василий, конечно же, узнаёт от Кирилла об аресте Игоря вскоре по прибытии его в СССР в 1947 году. В парижской эмиграции ГБ провело тогда «активное мероприятие» – был пущен слух о том, что «Игорь Александрович покинул семью, Нина Алексеевна выбросилась из окна, а Никита пребывает в отдалённом детском доме…».
Фабула, конечно же, не убедившая ни обоих братьев, ни Ольгу Васильевну. Но эпистолярные обмены о произошедшем в Ульяновске представляли бы большой интерес. Тогда, видимо, монах Василий начал чётко разделять восприятие тоталитарного режима, с одной стороны, и неукоснительную верность страдающей Русской Церкви, с другой. Арест в Москве по политическому обвинению и лагерь в 1957 его племянника, не преувеличивая можно сказать, травмировали владыку. Уже будучи на Брюссельской кафедре, он никогда, несмотря на из года в год присылаемые приглашения, не посещал торжественные приёмы в советском посольстве по случаю годовщины октября и дня международной солидарности трудящихся. Каждый год открыто в Свято-Николаевском соборе сам служил панихиды по Государю Николаю II и членам его семьи.
Однажды, будучи в автомобиле с митрополитом Никодимом, который стал ему говорить «о счастливой жизни советских трудящихся», попросил его воздержаться. Достоверно известно, что в Шереметьевском аэропорту вл. Василий довольно резко попросил провожавшего его Макарцева, заместителя Куроедова в комитете по делам религии, не агитировать его за «Мир во всём мире». И, наконец, последние годы из его жизни – фигурирующая в этом сборнике переписка о высылке А.И. Солженицына. Владыке всё вышесказанное сходило с рук, единственными санкциями были долгие периоды неприглашения в страну, что им воспринималось болезненно.
Когда владыка бывал в Москве, то «тыловой базой» ему служила квартира брата Игоря и племянника Никиты в Измайлове. Там он встречался со многими православными интеллигентами, среди которых Димитрий Сеземан, Ксана Трубецкая-Истомина (из «почти не поминающих»), о. Всеволод Шпиллер.
Благодаря приездам владыки была успешно доработана книга Кирилла Кривошеина («Александр Васильевич Кривошеин. Судьба российского реформатора»), вышедшая в Париже в 1973. Рукопись челночно приезжала и уезжала из Москвы под рясой паломника, а в Москве уточнялась и редактировалась, в основном двумя двоюродными сёстрами владыки, Ольгой и Надеждой Кавелиными, обе были истово церковными, никогда этого не скрывали. Владыка к сёстрам сильно привязался и полюбил их.
Всю свою жизнь архиепископ Василий оставался настоящим «бойцом». Вот один из примеров: Игорь Кривошеин с сыном Никитой, встречали Владыку в Москве в аэропорту «Шереметьево-2». Их допустили дожидаться архиепископа в таможенном зале. Один из таможенников приблизился к владыке и очень вежливо спросил: «Простите меня, но я должен задать Вам один вопрос: Нет ли в Вашем чемодане «литературы?» Владыка совершенно не смутился и ответил: «Нет». Как только все вышли из здания Аэропорта и отдалились, он тихо сказал: «Я ответил чистую правду. У меня нет никакой литературы в чемодане, но под рясой её много, и весит она непомерно».
Можно безошибочно утверждать, что из всего православного духовенства на Западе, и это независимо от юрисдикционной принадлежности, владыка Василий был тем, который реальнее и глубже всех знал, понимал, анализировал «советскую действительность», делал это любя и в твёрдой уверенности её временности и преходящести. Он оказался прав.
Нам рассказывали, но точного подтверждения у нас нет, что во время войны 1941–45 гг. в одном из помещений Пантелеимонова монастыря висел портрет Гитлера. Чему удивляться: за каждым из монахов было мирское прошлое, помеченное Октябрьским путчем и Гражданской войной. Это их преследовало всю жизнь… среди братии, абсолютно так же, как и в русской диаспоре во Франции, произошло разделение, на тех, кто искренне верил, что Германия может освободить СССР от большевизма и вернуть прежнюю Россию, и теми, которые чувствовали, что вопреки коммунистической диктатуре Россия ещё жива и призвана возродиться – владыка Василий, конечно же, принадлежал ко второй группе. Об этом трагическом раздоре теперь уже много написано, вышли исторические книги. В этом сборнике, есть целые абзацы из писем, которые подтверждают подобные настроения, царившие в русской эмиграции.
Постепенно, мы приближаемся к разгадке ареста и заключения владыки. Уже опубликованы некоторые догадки в прежних книгах, где подробно рассказывается о неизвестной доселе никому истории исчезновения монаха Василия с Афона в сентябре 1947 г. и его прибытии в Оксфорд в феврале 1950 г. Вот слова, которые приводятся в книге пресвитера Бориса Бобринского: «В 1950 г. я, окончив Сергиевский институт в Париже, находился в Афинах, где работал в Национальной библиотеке с рукописями трудов святителя Григория Паламы. Тогда-то в городе и появился монах Василий (Кривошеин). Измождённый, голодный, в прохудившемся подряснике как будто после пребывания в каком-то островном монастыре». Впоследствии отец Борис часто встречался с ним и в библиотеке, и в русской церкви св. Никодима, а письма, которые мы публикуем здесь, – полностью подтверждают это заключение.
О причинах исчезновения владыки с Афона и его прибытия в Афины в том виде, в котором встретился с ним отец Борис, долгие десятилетия было ничего не известно. Для русского читателя и церковного историка то, что за завесой, приоткрывающейся только сейчас над теми далёкими событиями 60-летней давности, особенно важно, потому что это проливает свет и на политическую ситуацию того времени, раскрывает (неожиданно!) даже незнакомому с этой темой человеку труднейшее положение, в котором оказалось монашество на Афоне, невольно попавшее в клубок церковно-политических конфликтов.
Даже после вынужденного отъезда из Афона владыка Василий не перестает заботиться о судьбе Святой Горы, в частности о монастыре Святого Пантелеимона, насельником которого он считал себя всю жизнь. Везде, где бы он ни жил (в Оксфорде, в Париже, затем в Брюсселе), его образ жизни всегда будет нести отпечаток монашеской простоты; темы богословских исследований, которые он выбирает, и смирение, с которым он приступает к изучению отцов, всегда отмечены печатью его «афонства»; но главным образом он продолжает интересоваться современной ситуацией на Афоне, поддерживает постоянную переписку с монахами, принимает паломников и читает все, что в той или иной мере касается Афонa. Например, архиепископ Василий тщательно сохранил Православный церкoвный календарь на 1976 год (издание Mоскoвcкoй Патриархии) только потому, что он был посвящен Афонy. Он также всеми возможными способами оказывает помощь монастырям[2].
В нашей семье, мы всегда думали и верили, что владыка Василий во многом был для нас неким «ангелом хранителем». Мы в 1948 г. оказались в СССР без прав и защиты, подвергались репрессиям, и владыка нас своими молитвами и самим существованием спасал и уберегал…
Владыка Василий умер у себя на Родине, в городе, где родился, и недалеко от церкви, где был крещён, совсем рядом от семейного дома. Родившись в Петербурге, владыка никогда не называл этот город Ленинградом, а говорил — «город на Неве». Можно сказать, что земными днями Владыки, кончиной его распорядилось Провидение, и теперь он покоится в родном Санкт-Петербурге. На его могилу приходит много разных людей: со своими несчастиями и надеждами они молятся здесь и многие рассказывают, что получают утешение от афонского монаха Василия.
СЕРИЯ: РУССКИЙ АФОН XIX–XX веков
Том пятнадцатый
«Афонский период жизни архиепископа Василия (Кривошеина) в документах»
Издание Русского Свято-Пантелеимонова монастыря на Афоне
Святая Гора Афон 2014
Серия издается по благословению игумена Русского Свято-Пантелеимонова монастыря на Афоне священноархимандрита ИЕРЕМИИ
Главный редактор серии иеромонах Макарий (Макиенко) – духовник и первый эпитроп Русского Свято-Пантелеимонова монастыря на Афоне
ISBN 978-5-7117- 0721-9
УДК 84 (2Рос-Рус)6 С23
© Текст, оформление. Святая Гора Афон. 2014
Тираж 1000 экз. РПМА, 802 стр.
Издательство «Голос-Пресс». Москва, Цветной бульвар, д. 32.
1. См. статью на http://www.afonit.info/
2. См. свящ. Д. Агеев. Вступительное слово к переписке арх. Василия (Кривошеина) с Афоном, «Из переписки с Афоном» // журнал «Церковь и Время», №43, 2008.
Оригинал статьи http://www.bogoslov.ru/
Към 50-годишнината от появата на повестта „Един ден на Иван Денисович”
На 7 януари 1974 г. в парижкото издателство YMCA-Press е отпечатан Архипелаг ГУЛаг. На заседание на Политбюро са обсъдени мерки за „пресичане на антисъветската дейност” на Солженицин. Въпросът е прехвърлен към ЦК. За изселване се изказват Ю. В. Андропов и други. За арест и заточение – Брежнев, Громико, Косигин, Подгорни, Шелепин и други. Надделява мнението на Андропов. На 12 февруари Солженицин е арестуван, обвинен в измяна на Родината и лишен от съветско гражданство, а на 13 с. м. – изселен от СССР (доставен със самолет във ФРГ).
На 16 февруари в Правда е поместено съобщение от Крутицкия и Коломенски митрополит Серафим със следното съдържание:
„На отцепника – презрението на народа
Като митрополит на Руската православна църква, постоянно излизащ в защита на мира, намирам указа на Президиума на Върховния съвет на СССР за единствено правилната мярка по отношение на Солженицин – заяви пред кореспондента на ТАСС Крутицкият и Коломенски митрополит Серафим. Солженицин е печално известен със своите действия в поддръжка на кръгове, враждебни на Родината и народа ни. Всички негови действия по същество са насочени против смекчаването на международното напрежение и установяването на траен мир на земята…”.
На 3 март с. г. в Париж е публикувано Писмо до вождовете на Съветския Съюз. Водещи западни издания и мнозина от демократично настроените дисиденти в СССР оценяват писмото като антидемократично, националистическо и съдържащо „опасни заблуждения”. Отношенията на Солженицин със западната преса продължават да се влошават.
На 29 март отпътува и семейството на Солженицин.
Цитираното съобщение от Правда предизвиква телеграма до Патриарх Пимен от Брюкселския и Белгийски архиепископ Василий (Кривошеин):
„Брюксел, 17 февруари 1974 г.
До Светейшия Московски и на цяла Русия Патриарх Пимен,
„Чистый переулок” 5, Москва
Дълбоко съм огорчен от изказванията на Високопреосвещения Крутицки и Коломенски митрополит Серафим, оправдаващи репресивните методи срещу големия руски писател, безстрашния борец за правда и свобода, а, заедно с това, и за истински християнски мир, Александър Исаевич Солженицин. В качеството ми на архиепископ на Руската православна църква изказването на Високопреосвещения митр. Серафим ме принуждава също да се изкажа, за да не се създаде впечатление, че Владика Серафим изразява мнението на целия руски епископат. Заявявам, че съм съвършено несъгласен с цялото съдържание на изказването на митрополит Серафим, особено с оправданието на репресиите против Солженицин. Подобни изказвания причиняват тежък ущърб на доброто име на Московска Патриаршия.
С преданост и любов в Христа,
Архиепископ Брюкселски и Белгийски Василий”.
На телеграмата от 3 март последва отговор от Московска Патриаршия, изпратен от митрополит Ювеналий:
„Ваше Високопреосвещенство!
С настоящето Ви съобщавам резолюцията на Негово Светейшество, Светейшият Пимен, Патриарх Московски и на цяла Русия, на Вашата телеграма от 17 февруари с. г.
„В изказването си върху действията на Александър Солженицин Преосвещеният митрополит Серафим правилно е изразил мнението на своите съграждани – нещо, на което право има всеки човек. По този въпрос Преосвещеният Архиепископ Василий – като прекарал по-голямата част от живота си в емиграция – не може да бъде напълно безпристрастен към това, което се случва в Съветската му Родина.
Патриарх Пимен”.
С любов в Господа,
Тулски и Белевски митрополит Ювеналий, Председател на ОВЦС на МП”.[1]
Смятаме всеки коментар за излишен.
В семейния архив на Кривошеини се пази преписка между Владика Василий, в света Всеволод Александрович Кривошеин (1900-1985), с митр. Антоний (Блум),[2] с П. Е. Ковалевски,[3] с неговия брат К. А. Кривошеин[4] и с племенника му, Н. И. Кривошеин,[5] хвърляща светлина върху описаните по-горе събития.
1. Н. И. Кривошеин до Архиепископ Василий
6 март 1974 г.
Скъпи чичо Гика![6]
Искрено и дълбоко се радвам на реакцията Ви на изявлението на митр[ополит] Серафим. Вашият текст, според мен, е съставен достойно, сериозно, именно църковно, а не по политически. Vous remettez les choses à leur place.[7] Благодарение на телеграмата Ви митр[ополит] Серафим вече не е (не може да се разглежда като) „spokesman”, т. е. официален глас на Руската църква като цяло, изчезва гнетящото чувство, че Църквата благославя чекистите. Благодаря Ви!
Сега за разпространението. Напълно разбирам, че понастоящем, до получаване на отговора, за да не се нарушава църковния порядък и, last but not least[8] – докато не отпътуват родителите ми,[9] Вие не искате да придавате на този текст широка гласност. Но текстът вече е станал известен на мнозина и тук трябва да се мисли за правдата, а за останалото Господ ще разсъди. Да, всичко е много непредсказуемо! Много е трудно да се строят достоверни предположения: [следва] или Ваше незабавно повикване в Москва – като реакция на телеграмата (като знам колко бавно става всичко там, едва ли; но това дело – заявлението относно митр[ополит] Серафим – беше ясно и мълниеносно), или с телеграмата повикването Ви се е „разминало”. И това е възможно. Или се е изгубило на бюрото у Макарцев,[10] или у оперативния работник, отговарящ за нашето семейство (второто е по-вероятно!) и това ще се изясни, когато Вие бъдете в Москва.
Нали казаното от митр[ополит] Серафим бе широко разпространено от ТАСС и остава единственото широко огласено. А затова и Вашето решение за публикуване Вие, навярно, ще вземете след като се върнете оттам. Отчасти en fonction[11] от това, как и кой (кои), и в какви тонове ще беседва(т) с Вас.
Лично аз мисля утре да покажа Вашия текст на Константин Андроников[12] и да го изпратя на Никита Струве,[13] за да го предаде към Александър Исаевич – безусловно с уговорката, че засега това не е за пресата.
С Александър Исаевич имах кратък телефонен разговор. Той много се зарадва на известието за пристигането на моите родители и каза, че много ги обича (та нали в Архипелага подробно разказва за делото, свързано с рушвета на Мешчерска-Гревс и как мама е спасявала своя баща[14]). Беше много развълнуван и завърши разговора с мен с фразата: „С мен се случи беда, трябва да премисля целия си живот”. Този факт обаче (разговорът) – [нека остане] между нас. Книгата е превъзходна!
Нямам чувството, че в нея мъченичеството на духовенството и на вярващите е недооценено, духовенството присъства във всички потоци, за това се говори на няколко пъти. Просто е невъзможно да се обхване всичко.
Руския текст на „Обръщението към вождовете на СССР”[15] още не познавам, но ще се разсърдят всички – и монархистите (какво правим с единната и неделимата?), и либералите (включително и аз) – защо трябва да отвръщаме лице от Европа? Също и радикалите – как така на същата тази бригада от мъчители се предлага да се откажат от марксизма и отсега нататък да се вдъхновяват от едното етическо самосъзнание? Утре обаче чакам оригинала.
Тази вечер трябва да звънят родителите ми. Уговарям ги да останат в Париж до Страстната [седмица]. Много се страхувам за здравето на мама. Гласовете им са бодри. Пристигането им несъмнено е радостно. Но има и трагизъм – отчасти самоотрицание, отчасти ужасът от междуконтиненталното пътешествие на такава възраст. Да даде Бог всичко да мине максимално гладко. […]
Да, Солженицин е приел Д. Панин[16] за 20 минути и го е изгонил. Безусловно на мен за Панин ми е мъчно, защото по душа той не е лош човек, но никак не е умен, а от там действа като фашист. Пътищата им се разделят.
[…] целувам те силно,
Никита Кривошеин
2. Архиепископ Василий до Н. И. Кривошеин
9 март 1974 г., Брюксел
Скъпи Никита!
Изпращам ти писмо за Le Monde и те моля да се погрижиш за останалото. Както ще видиш, текстът съвпада с телеграмата. Донякъде обаче е засилен (в края и т. н.).
Всичко добро,
арх[иепископ] Василий
3. Архиепископ Василий до К. А. Кривошеин
13 март 1974 г., Брюксел
Скъпи братко Кира! […]
Написах писмо до в-к Le Soir, като приложих превод на френски на телеграмата ми до Патриарха с някои добавки (например, в края: „Il est consternant de voir un haut dignitaire de l’Eglise approuver des mesures de violence contre un homme dont la seule faute est d’avoir dit la vérité”[17]). Днес получих отговор от директора на Le Soir, Mr. Corvilain: „J’ai bien reçu la lettre que Votre Excellence Révérendissime m’a adressé le 9 mars. J’en ai pris connaissance avec beaucoup d’intérêt. Nous allons faire connaître, dans une de nos prochaines éditions, que V. Exc. Rev. y exprime”.[18]
Много съм радостен, не мислех, че ще има такъв благоприятен резултат. Веднага щом писмото бъде отпечатано (изцяло или със съкращения, или пък статия с писмото, или в извадки… засега не е ясно, но не е важно), ще ти изпратя номера на броя. Чрез Никита изпратих подобно писмо и в Le Monde, а той, с помощта на К. Андроников, ще се опита да го издаде във вестника.
Интересно е и друго – че по делото на Солженицин се изказват двама епископи от нашия Екзархат, а всички „дарюшевци”[19] мълчат. Още по-добре, ще кажа аз – нека те сами себе си компрометират. Константинополският патриарх им е забранил да се изказват, пък и духовно те са твърде откъснати от Руската църква и нищо не желаят да знаят, а живеят само със своите си местни проблеми, затворени в себе си. Така че истинската свобода се е запазила само в нашия Екзархат, а „дарюшевците” служат на гръцките интереси (заради турците Константинополската патриаршия няма да поиска да се скара с Москва). […]
Прегръщам те, твой брат
арх[иепископ] Василий
4. Архиепископ Василий до К. А. Кривошеин
20 март 1974 г., Брюксел
Скъпи Кира!
Изпращам ти отрязък от в-к Le Soir от 18-19 март с моето писмо за митр[ополит] Серафим. От Таймс ми съобщиха, че, освен изказването си в Правда от 16 февруари, на 1 март м[итрополит] Серафим е поместил и текст с нападки към Солженицин в Times!
В отговор на това на 7 март владика Антоний (Блум) е публикувал в Times свой отговор. Съвсем удачен и силен, като цяло сходен по дух с моя текст в Le Soir. В същия Times, от 6 март, има много добър отговор от Дим[итрий] Дим[итриевич] Оболенски.[20] Ще ти препратя копия и от двата текста.
Въобще Патриаршията е смутена от изявленията на митр[ополит] Серафим. И е особено характерно, че в нито едно от изданията ѝ (Бюлетинът и пр.) изказванията на м[итрополит] Серафим не се споменават. Явно е, че някой е подтикнал м[итрополит] Серафим да се изказва покрай Куроедов[21] – Макарцев. […]
Прегръщам те, твой брат
арх[иепископ] Василий
5. К. А. Кривошеин до Архиепископ Василий
24 март 1974 г., Париж
Скъпи братко, владико,
получих писмото ти и изрезката от Le Soir. Прекрасно! Трябваше да се каже това.
Затова пък смятам, че е по-добре да се въздържаме от публикуване на писмото в Монд. Разбира се, Съветите всичко това вече го знаят, всичко вече е изучено по Le Soir. Струва ми се обаче, че ако се продължи, това вече ще има характер на организирана кампания против тях, а това е по-добре да не се прави предвид отпътуването на Игор и Нина Алексеевна [Кривошеини]. Още повече че предвид влошаването на американско-съветските отношения (виж: Монд от 24-25 март) вече е съкратено излизането на евреи от СССР.
По мое мнение, не мисля, че митр[ополит] Серафим е направил „свой жест” без знанието на Куроедов. По-скоро самият Куроедов е настоял за това изявление.
Прегръщам те, Кира
6. Н. И. Кривошеин до Архиепископ Василий
25 март 1974 г.
Скъпи чичо Гика!
Показвах нашироко Вашата телеграма и сред абсолютно всички църковни хора нейният текст предизвика въздишка на облекчение и 100% одобрение към редакцията. В Le Soir също се е получило много удачно, с „мондовско” масло тази „каша” не може да бъде влошена, но чичо Кира е категоричен.
Константин Андроников мисли, че майската Ви визита в Първопрестолнината (ако такава се състои?) няма да бъде лека. В събота отново отивам за една седмица във Виена. Говорих с моите родители. Гласовете им са бодри, набелязали са да пристигнат в Париж между 16 и 20 април – точно за Пасха. Надявам се, че ще можете да дойдете и да ги посрещнете. […]
Целувам Ви силно, Ваш
Никита К.
7. Архиепископ Василий до Н. И. Кривошеин
26 март 1974 г., Брюксел
Скъпи Никита!
По редица съображения смятам за нецелесъобразно да помествам писмото си в Монд – достатъчно е, дето вече се появи в Le Soir. Затова моля да спрем тази работа. […]
Прегръщам те, твой чичо
арх[иепископ] Василий
8. Архиепископ Василий до К. А. Кривошеин
26 март 1974 г., Брюксел
Скъпи Кира,
напълно съм съгласен с теб и сам мислех да ти пиша, че да се помества писмото ми в Le Monde сега би било неразумно – напълно достатъчни са публикациите, които вече съществуват. Писах на Никита да прекрати това. Но друго е в специализираните религиозните издания като Вестника на Н. Струве. Ако те поискат, то аз не възразявам. Смятам, че нашето свещенство и клирици, пък и православните хора въобще трябва да знаят истината. Препращам ти цял списък с копия от това, което е било публикувано. Изключително интересно е писмото на вл[адика] Антоний от 7 март в Таймс, написано е забележително. С него аз много говорих по този въпрос и по същество сме само ние двамата, които се изказваме и показваме как е било в действителност. Колкото до това, има ли такива отговори и реакции на свещеници от Русия? Това засега не знам.
Интересно е, че агенция АПН „Новости” много бързо – само 6 дни по-късно – публикува реакция на моя текст. Явно те бързо са се свързали с Москва и са получили „резолюцията” от митр[ополит] Ювеналий. Представям си колко тежко му е било на самия вл[адика] Ювеналий да препраща всичко това, да пише, да обяснява…
Тук, при мен, беше владика Антоний. Прекарахме няколко дни заедно и той ми разказа, че е бил в Цюрих и в продължение на пет часа е беседвал със Солженицин.
Солженицин ми благодари за телеграмата до Патриарха и чрез цюрихския ни епископ Серафим ми предава, че за него е било „много важно да чуе подобно нещо от руски епископ”. Освен това, вл[адика] Антоний е отслужил молебен за Солженицин, за което ВВС са предавали в Русия. Там, благодарение на ВВС, са слушали много за моята телеграма и за молебена и сега в радиото (така ми казаха) получават писма. Въпреки това митр[ополит] Ювеналий е питал по телефона вл[адика] Антоний – „за какво става дума”? Вл[адика] Антоний му предал без остатък всички документи, но по-нататъшна реакция към момента нямало.
Не твърдя, че мит[рополит] Серафим се е изказвал по собствена инициатива, но натиск върху него е бил оказан по-скоро от КГБ, отколкото от Куроедов. Впрочем това са само „интуитивни” предположения.
Тук беше още и Буевски[22] – на някаква конференция в Лувен. Разговарях с него за Солженицин. Той знае за всички публикации. Дадох му да чете Архипелаг ГУЛаг, побоя се да го вземе със себе си в СССР, но четири нощи не спа. Прочете цялата книга! А след това ми казва: „Всичко, което е написано в нея е истина, но знаете ли, но виждате ли… не съм против, не осъждам Солженицин… но нали знаете, но нали виждате и т. нат.” – все увърташе и собствено мнение така и не изказа. В това е целият Буевски, той винаги е бил такъв (всичко, което се отнася до Буевски, е строго конфиденциално). Каза, че ме кани да отида („виза ще дадат и тази покана няма никакво отношение към телеграмата Ви, сега не са сталинските времена”). Не съм съвсем сигурен обаче, че това е така. […]
Прегръщам те, твой брат
арх[иепископ] Василий
9. Архиепископ Василий до П. Е. Ковалевски
18 април 1974 г., Пасха
Воистину Воскресе!
Благодаря ти за поздравленията и взаимно, сърдечно те поздравявам със светлия празник. Христос воскресе! […]
Изпращам ти някои материали във връзка с изказването на Крутицкия и Коломенски митр[ополит] Серафим и моите редакции на това изказване (телеграма до Патриарх Пимен, мое изявление в брюкселския вестник Le Soir и пр.). Знам, че Зинаида Шаховская[23] не иска да публикува нищо за Църквата, ако не е по нейния вкус, но все пак опитай да поместиш в Рус[ская] мысль изявлението ми в Le Soir или телеграмата до Патриарха (изявлението е най-пълно и най-добро. То обаче трябва да бъде преведено на руски). Въобще можеш да изпратиш всичко.
Идната седмица (от 22 до 26 април) ще бъда в Париж и, ако искаш да разбереш подробности, можеш да ми позвъниш в Екзархата и да дойдеш да поговорим. Ще се радвам да те видя.
С любов във Възкръсналия Господ
Брюкселски и Белгийски архиепископ Василий
10. Архиепископ Василий до митрополит Антоний (Блум)[24]
[Април 1974 г.]
Ваше Високопреосвещенство, скъпи владико! […]
Сега за Солженицин. Радвам се, че в един и същ ден – 17 февруари – без да сме се договаряли помежду си, всеки от нас по повеля на собствената си съвест, публично се изразихме: Вие с молебена за „хората с добра воля”, а аз – с телеграма до Патриарха. За мен това е много радостно – и духовно, и практически като взаимна поддръжка, макар между нашите действия да има голяма разлика. Вие, вероятно, няма да се съгласите, но ще кажа направо какво мисля: Вашето е политическо, в широкия и в добрия смисъл на думата, а моето – църковно. Повод за Вашия молебен е прогонването на Солженицин и Вие целите молитвената подкрепа за него и за всички „инакомислещи” и политически затворници в Русия (Буковски[25] и т. н.). Повод за моята телеграма беше не изгнанието на Солженицин като такова, а изказването на митрополит Серафим против него. Ако митрополит Серафим не беше се изказал, вероятно аз също, при цялото си съчувствие към Солженицин, нямаше да сметна за полезно и възможно да се намесвам. Наистина, това мое съчувствие, ярко изразено в моята телеграма, придава и на нея „политически” характер, но не това е на първото място. Главната ми цел е грижата за доброто име на Московска Патриаршия. Не отхвърлям избрания от Вас политически път, той може да бъде разглеждан като допълнителен към „църковния”, въпросът е само в това, доколко той в дадения момент е полезен за Църквата в Русия (а на Запад този път е достатъчно популярен). Аз знам, че в Русия много от независимите църковни деятели – като отец Всеволод Шпилер[26] – са против подкрепата на Църквата за опозиционното движение, а сред масата вярващи подобна линия би предизвикала неразбиране и осъждане. А че в очите на съветските власти молебенът за Солженицин е политически акт, това показват панихидите на митрополит Евлогий за жертвите на гоненията и терора в Лондон през 1930 г. Като такива е бил принуден да ги характеризира митрополит Сергий.[27] Така ги характеризира и Успенская в неотдавна издадената от името на Екзархата брошурка[28] – силно повредила на нашата църква във Франция. (В най-дълбок смисъл на думата нито евлогиевите панихиди, нито „солженициновите” молебени не се вместват в понятието за политически акт, но ние сме длъжни честно да признаем, че и двете богослужения са аналогични явления.) […]
Сега отново за „Солженицин”. Чух, че сте публикувал писмо в Таймс. Все още не съм видял текста, ще се постарая да го имам. От своя страна, в „Писмо до редакцията” аз преработих телеграмата (с неголеми допълнения и, разбира се, без да споменавам за каквато и да било телеграма) и изпратих в редакциите на Льо Монд и на Ле Соар (най-големият белгийски вестник). Ще видим дали ще отпечатат. Самата телеграма засега няма да публикувам – това би било некоректно към Патриарха. Вие обаче можете да я показвате, свободно можете да давате нейния текст на когото пожелаете, само да не я отпечатват.
Вече съм поканен, след изпращането на телеграмата, от митрополит Ювеналий да пристигна в Москва като гост от 14 до 28 май. […]
Архиепископ Василий (Кривошеин)
11. Архиепископ Василий до К. А. Кривошеин
4 май 1974 г., Брюксел
Скъпи Кира,
Поздравявам те, прости, че с известно закъснение, с рождения ти ден и с твоята седемдесетгодишнина, макар, по моему, това все още да не е достатъчна възраст, за да се отбелязва специално. Започвайки от 75 вече може.
Не ти писах отчасти поради някои неизяснени въпроси около пътуването ми. На първо място едва сега се изясни, – от наш енориаш, току-що върнал се от Москва – че в Патриаршията мен ме чакат. В тази връзка вчера, 3 май, бях в тукашното консулство да правя постъпления за виза. Видях се само с две девойки, които приемат молби. Помня ги от предишните си посещения, вероятно и те ме помнят. Хубавото е, че не се налага да ходя до консула и останалото началство за обяснения. Приеха ме спокойно любезно, все едно нищо не се е случило, без въпроси. Попълних анкетата, приложих фотокопие от поканата от Патриаршията. Подадох ги заедно с паспорта. Срокът е две седмици, а маршрутът: „Москва – Загорск – Ростов – Вологда – Ленинград – Новгород – Москва”. В отговор: „Ще бъде готово на 10 май” – т. е. след седмица (нормалният срок), четири дни преди отпътуването. Мисля си, че от думите „ще бъде готово” може да се заключи, че визата ще бъде дадена и че в консулството не се предвиждат никакви усложнения във връзка с нея, но, разбира се, никога не можеш да си напълно сигурен. Както и да е – от консулството отидох в „Аерофлот” и запазих място за 14 май.
Изборът на маршрута се обяснява така: 1) от Патриаршията молят отрано да се посочи къде имам намерение да пътувам, така им е по-удобно; 2) с „археологическия” интерес на пътуването, всичко това са древни градове; 3) в Новгород или в Ленинград се надявам да се видя с Вл[адика] Никодим – той живее там почти през цялото време; 4) с „камуфлажния” характер на подобно „археологическо” пътуване – аха, дошъл е, значи, не с някакви „шпионски” цели, а за да поразгледа древните църкви; 5) във Вологда се надявам да се срещна с арх[имандрит] Михаил, но не съм сигурен, че във Вологда ще ме пуснат! Не съм чувал там да пускат чужденци. Ще видим!
Други новини – партията на митр[ополит] Алексий Талински и на митр[ополит] Серафим Крутицки издига за Екзарх архиепископ Питирим, пък и на самия него му се иска да стане такъв, но митр[ополит] Никодим и митр[ополит] Ювеналий се противят – засега успешно. На последното заседание на Синода въпросът за назначението на Екзарх в Париж е бил отложен за неопределено време. […]
В Патриаршията са много недоволни на митр[ополит] Антоний (Блум), задето е подал оставка веднага след изявяването си в полза на Солженицин. В това виждат или хитрост (да бъде поставен Патриархът в невъзможност да приеме оставката, за да не се създава впечатление, че го уволняват заради действията му), или желание да си тръгне с шум, като „жертва на преследване”.
Сам аз много мислих за това и сега съм склонен да смятам, че подобни съждения за митр[ополит] Антоний не са справедливи. С Патриаршията на него му беше много трудно (например, дето напълно изостави Париж), също и това, в което е прав (когато в угода на Ватикана му отнеха православните италиански енории), като цяло Вл[адика] Антоний бе обиден на Патриаршията, здравето му е действително зле, а изказването на митр[ополит] Серафим се оказа онази капка, която преля чашата и той подаде оставка. Това той отдавна възнамеряваше да направи, но все отлагаше. Напразно!
Четох днес в Русская мысль моята телеграма до Патриарха и т. н. („Московският Патриарх и делото на Солженицин”). За мен това е доволно неочаквано – лично не съм се обръщал към вестника, а изпратих някога материалите на Петка Ковалевски, но не мислех, че ще успее да ги помести в Р[усская] м[ысль]. Още по-добре, че е успял без да ми се налага да се кланям на З. Шаховска. Това, че те отпечатаха не писмото в Le Soir, а телеграмата, вече няма никакво значение… Та нали митр[ополит] Ювеналий, в своето писмо в Le Soir, споменава за моята телеграма, но не цитира самия ѝ текст, а само резолюцията на Патриарха. С това ми дава право да публикувам телеграмата – без нея тази резолюция остава абсолютно неразбираема за читателите. Не аз, а митр[ополит] Ювеналий пръв пусна официалните документи в печата. […]
твой брат
арх[иепископ] Василий
Публикация, встъпителна бележка и бележки под линия
К. И. и Н. И. Кривошеини
Превод: Борис Маринов
* Кривошеина, К. И., Н. И. Кривошеин „К 50-летию выхода в свет повести Один день Ивана Денисовича: Выдворение А. И. Солженицына и церковные йерархи” – В: „Звезда”, Санкт Петербург.
Разказът „Один день Ивана Денисовича” е първото, публикувано в СССР, произведение на Солженицин – през 1962 г., в ноемврийския бр. 11 на сп. Новый мир (бел. прев.).
[1] Цит. по: Церковь владыки Василия (Кривошеина), сост. А. Мусин, Нижний Новгород 2004, с. 340-341.
[2] Сурожки митрополит Антоний, в света Андрей Борисович Блум (1914-2003), е роден в Лозана, прекарва детството си в Персия, а от 1923 г. е в Париж, където завършва Сорбоната (1938 г.). Постриган е за монах през в 1943 г. Автор на много книги, почетен доктор на няколко университета.
[3] Пьотр Евграфович Ковалевски (1901-1978) – брат на епископ Йоан (Ковалевски). Емигрира през 1920 г. Живее в Ница, а след това в Париж. Старши иподякон на митр. Евлогий (Георгиевски). През 1921 г. по негова молба организира „архиерейски щат на църковнослужителите” и ръководи работата на същия. Доктор на историко-филологическите науки. Преподава в лицея „Мишле” в Париж (1926-1941 г.), в Богословския институт „Св. Сергий” (1925-1949 г.), в Института „Св. Дионисий” (през 70-те), в Руския научен институт, в руския отдел на Сорбоната (1931 г.). Декан на Института „Св. Дионисий”. Основател на Обществото на ревнителите на патриаршеството, член на Руското студентско християнско движение (РСХД) и Френското общество на приятелите на православието. Автор на повече от 200 статии в руски и френски вестници и списания.
[4] Кирил Александрович Кривошеин (1903-1977) – малкият син на А. В. Кривошеин. Емигрира в 1919 г. Завършва „Аcole Libre des Sciences Politiques” (Париж), след което повече от 40 години служи в банката „Лионски кредит”. Воюва на линията Мажино, където попада в плен. Участник в Съпротивата. Много пътешества и е голям познавач на изкуството. Написва обемно изследване за живота и дейността на своя баща, послужило като един от многобройните материали за Червеното колело на А. И. Солженицин.
[5] Никита Игоревич Кривошеин (род. 1934 г.) – внук на А. В. Кривошеин, син на И. А. Кривошеин. В 1947 г., заедно с родителите си, напуска СССР. Завършва Московския институт за чуждестранни езици. В 1957 г. е арестуван от КГБ за статия, публикувана в Le Monde, за нахлуването на съветските войски в Унгария. Осъден по ст. 58 (ч. 10), отбива срока на присъдата си в мордовските лагери. След освобождаването си работи като преводач в Москва. През 1971 г. се връща във Франция. Синхронен преводач в ЮНЕСКО, ООН, Съвета на Европа. Занимава се с преводи на руска художествена литература на френски език. Автор на публицистични трудове и мемоари (в Русская мысль, Звезда). Взема участие в подготовката за публикуване на духовното наследство на архиепископ Василий. Един от главните персонажи в документалния филм за емиграцията „Не будем проклинать изгнание” (Москва, 1997. Автори: В. Костиков, М. Демуров, В. Эпштейн). Член-учредител на Движението за поместно православие в руската традиция в Западна Европа (2004 г.). Живее в Париж.
[6] Семейното име на владика Василий.
[7] Вие поставяте всичко на място (фр.).
[8] Последно, но не по важност (англ.).
[9] Разрешението си за отпътуване във Франция Нина Алексеевна и Игор Александрович Кривошеини получават на 13 февруари. И. А. Кривошеин отбива срок в Марфинската шарашка. Той остава в контакт със Солженицин, с което, видимо, се обяснява неговото полузаточение на следващия ден след ареста на писателя.
[10] П. В. Макарцев – сътрудник на Съвета по въпросите на религията при Съвета на министрите на СССР.
[11] В зависимост (фр.).
[12] Преводач на президента на Франция Валери Жискар д’Естен.
[13] Никита Алексеевич Струве (1931-) – русист, глава на издателство „YMCA-Press”, главен редактор на сп. „Вестник РХД”.
[14] А. П. Мешчерски. По баща майката на Никита Кривошеин, Нина Алексеевна Кривошеина (1895-1981), е Мещерская (бел. прев).
[15] Виж встъпителната бележка.
[16] Димитрий Михайлович Панин (1911-1987) – инженер, учен, философ. През 1940 г. е арестуван и осъден на 5 години, а през 1943 г. – още на 10 години. Работи в Марфинската шарашка, заедно със Солженицин. В романа В първия кръг е представен като Дмитрий Сологдин. През 1956 г. е реабилитиран. Активно участва в правозащитната дейност. През 1972 г. емигрира във Франция.
[17] Смайващо е да се види, че църковен йерарх одобрява насилствени мерки, приложени към човек, чиято единствена вина е в това, че е казал истината (фр.).
[18] Ваше Светейшество, получих Вашето писмо от 9 март и с огромен интерес се запознах с него. Ще го публикуваме в най-близкия брой на нашето издание. (фр.).
[19] Архиепископията на Константинополската патриаршия на ул. „Дарю” в Париж.
[20] Британски историк-медиевист (1918-2001).
[21] Владимир Алексеевич Куроедов (1906-1994) – председател на Съвета по делата на Руската православна църква (1960-1965) и Съвета по религиозните делата (1965-1984) при Съвета на министрите на СССР.
[22] Алексей Сергеевич Буевский (1920-2009) – сътрудник на Отдела за външни църковни връзки на Московска Патриаршия, доктор по богословие.
[23] Зинаида Алексеевна Шаховская (1906-2001) – писател и мемоарист, през 1968-1978 г. главен редактор на вестник Русская мысль.
[24] Пълен текст на писмото: http://bogoslov/ru/text/268310.html (от 20.2.2008 г.). Тук привеждаме само онези фрагменти, които засягат изселването на Солженицин.
[25] Владимир Константинович Буковский (1942-) – един от основателите на дисидентското движение в СССР. От 1963 г. нееднократно арестуван, за последно през 1971 г. През 1976 г. заменен за Луис Корвалан. Живее в Англия.
[26] Всеволод Дмитриевич Шпиллер (1902-1984) – протоиерей. От 1920 до 1950 г. – в емиграция.
[27] Бъдещият патриарх.
[28] Лидия Александровна Успенская (по баща Савинкова-Мягкова; 1906-2006) – съпруга на иконописеца и богослова Л. А. Успенски. През 30-те години на 20 век е секретар на Пражкия френски институт, от 1939 г. – в Париж. Автор на текстове на църковни теми. Известна с просъветските си възгледи.
24 сентября 1985 года на Серафимовском кладбище хоронили владыку Василия. Из разговора двух старушек: «Кого же хоронят?» — «Святого человека, который за границей жил. За ту святость Бог его и привёл на Родине умереть».
За несколько лет до своей кончины Архиепископ Василий составил завещание, в нём он распорядился о своей могиле в Бельгии на кладбище в Икселе. Но небеса решили иначе, и Владыка Василий был отпет в храме, в котором был крещён, и упокоился в городе, в котором родился. В советские годы он никогда ни в письмах, ни изустно не называл его иначе чем «город на Неве». После того, как он с Белыми покинул в 1920 году Крым, о чём он рассказывает в своём тексте «Спасённый Богом», его первое посещение родины случилось только в 1956 году.
После 1980 года произошёл небольшой перерыв в его посещениях СССР, который он тоже избегал называть так, а всегда говорил и писал — Россия.
В 1982 году он тяжело заболел, можно предположить, что его недуг был связан не только с напряжённой пастырской работой, но и с выступлением о. Димитрия Дудко по советскому телевидению (об этом прискорбном деле можно прочитать в этой книге). После болезни он оправился и в 1983 году посетил Одессу, где собиралась Англикано-Православная Комиссия, а в октябре 1984 года приехал в Ленинград, в Духовную академию, где ему присвоили звание доктора богословия.
В 1985 году, в связи с празднованием тезоименитства Его Святейшества Патриарха Пимена, владыку Василия пригласили посетить Москву, Ленинград и Ростов. Программа была насыщенной. К своей поездке он готовился тщательно и с энтузиазмом, уже в середине августа послал телеграмму митрополиту Филарету председателю ОВЦС, с просьбой приехать в сопровождении диакона Михаила Городецкого, который был его секретарём. Практически поездка должна была занять весь сентябрь. Предстояло много тяжёлых переездов по стране и многочасовых служб.
«Приехал владыка Василий в Москву 7-го сентября, позвонил мне и сказал, что завтра служит литургию в Лефортове, где сослужить ему будет епископ Николай Шкрумко», — так начинает свой рассказ о последних днях владыки его двоюродная сестра Ольга Кавелина. — «Вечером — всенощное бдение в соборе, под тезоименитство патриарха Пимена, в 15 часов — приём у Патриарха, потом у владыки Филарета (Вахромеева) (1) в «иностранном» отделе, а вечером он обещался быть у нас, у двоюродных сестёр. Владыка должен был ехать в Ленинград «Стрелой» и ему почему-то не хотелось уезжать в этот день, он долго собирался, и только когда за ним на машине приехал отец Серафим, который был к нему прикреплён как сопровождающий, он мне сказал: «Я ещё у тебя побуду. Нет-нет, ты не огорчайся, вот вернусь 23 числа из Ростова и обязательно приду к тебе».
В Ленинграде ему была вручена программа: Эрмитаж, Русский музей, Пискарёвское кладбище, Павловск… Он эту программу просмотрел и сказал: «Нет, нам это не подходит. А почему нет посещения Духовной академии?» Пришлось в программе кое-что поменять, и владыка служил в Академическом храме, под престольный праздник Усекновения главы Иоанна Предтечи. А потом началась череда служб и приёмов: чай в профессорской, кофе и беседа у владыки Антония (Мельникова) (2), вечером всенощная в Лавре. Сослужили владыке Антонию ещё шесть архиереев, а потом опять ужин у владыки Антония,… а на следующий день 12-го опять Лавра и Крестный ход, на котором владыке Василию пришлось идти и кропить народ. Он очень плохо видел, носил очки с толстыми стёклами, а потому шёл медленно и осторожно. Владыку Антония это раздражало, и он сказал: «Нельзя ли поскорей?» Но владыка Василий этого сделать не мог. Тем более, что вокруг было очень много народа, все теснились, кто-то хотел ему что-то сказать, подойти под благословение… Потом был обед у митрополита Антония, который вдруг, обратившись к владыке, произнёс: «Вы даже написали владыке Кириллу? Почему же отец диакон Михаил не принимает монашество? Был бы викарным епископом при владыке Василии…» Хорошее отношение владыки Василия к владыке Кириллу явно раздражало митрополита Антония, и он этого особенно не скрывал. «Меня уже десять лет как хоронят» — ответил владыка Василий.
В пятницу была организована поездка в Новгород на «рафике». Он очень утомился от этой поездки, у него заболели ноги и спина, и совершенно не понятно как он выдержал около 500 км туда и обратно на этой машине. На этом «рафике», на месте, где сидел Владыка, я потом ехала из морга.
По возвращении из Новгорода он служил литургию в Преображенском соборе. В этом соборе его крестили, этот храм исторически был всегда связан с семьёй Кривошеиных, до революции их дом располагался буквально в двух шагах.
После окончания литургии был опять устроен обед, после которого Владыке стало плохо, вызвали «скорую» и отвезли в больницу. Диагноз не обещал выздоровления, и перед митрополитом Антонием как-то сразу встал вопрос: «Где хоронить Архиепископа Василия (Кривошеина)?» И митрополит ответил: «Мы своё дело сделаем — отправим его в Бельгию».
Тут нужно сделать отступление в рассказе Ольги Александровны и кое-что уточнить.
Сразу же после кончины владыки нам в Париж стали звонили из Ленинградской митрополии и из ОВЦС разные официальные люди, говоря, что вот-вот тело владыки отправляется самолётом в Париж. Но на семейном совете было решено, что Провидение Господне предопределило на небесах лучше, чем нежелание подойти по церковному, и коли уж так случилось, что владыка скончался у себя в родном городе, что инсульт сразил его в храме, где он был крещён, то и упокоение его должно быть на родном погосте, в России, о будущем церковном расцвете которой он мечтал всю жизнь. А потому и Игорь Александрович, и Никита ответили определённо, высказав пожелание, что владыка должен быть предан родной земле.
По тем временам, это было непростое решение. Никто ведь не предполагал, что СССР осталось жить всего несколько лет. Мы не могли и вообразить, что сможем свободно и бесстрашно приезжать и наблюдать настоящее молитвенное паломничество на могиле владыки…
Как вспоминает отец Михаил Городецкий, инсульт лишил Владыку дара слова, но не воли. Почти неделю он держался, словно ожидая, сумеют ли близкие почувствовать его последнее желание. Это было нелегко. Но и дьякон Михаил, и Ольга А. Кавелина смогли понять и волю архиерея, и брата. Но решение, согласное с историей и волей Божией, предстояло ещё отстоять (3).
«Я отправилась в Ленинград. Меня встретил отец Серафим и с огорчением сказал, что митрополит Антоний хочет отправить его в Москву, и говорит, что «Мы сами справимся». Никто не приходил ухаживать за владыкой Василием в больницу, почему-то считали, что он без сознания, а его нужно было поворачивать, давать пить. «Когда я пришла к нему, — вспоминает Ольга Александровна — он сразу попросил чаю. Но почему-то ни чаю, ни кипятку в больнице не оказалось. В Лавре за молебном его не поминали, я спросила почему, — сказали: «Нет распоряжения митрополита Антония. Да и вообще больной не хочет выздоравливать, не принимает лекарство». Это было, неверно, 21-го сентября в день Рождества Богородицы, митрополит прислал священника читать отходные молитвы. Во время чтения Владыка сознательно осенял себя крестным знамением. К вечеру ему стало хуже, начались хрипы в лёгких, как будто он задыхался. Мы ещё раз прочитали отходную, но было уже видно, что настают последние-последние часы. Больницу закрывали в 12 часов, пришлось искать пальто и идти к выходу. А в половине четвёртого Владыка скончался. Когда мы с отцом Михаилом Городецким (4) узнали об этом на следующее утро, то сразу поехали в больницу, где опять пришлось просить и уговаривать, чтобы нас всё-таки пропустили в морг. Нам отказывали, и тогда я сказала: «Я же сестра Владыки, как же вы меня не пустите? Я должна пройти». Мы взяли его подрясник и бельё, одели, тело перенесли в небольшую комнату и положили на стол. Через полчаса подъехала машина с несколькими священниками, и прямо в морге отслужили первую панихиду. Когда мы возвращались из морга, отец Владимир Сорокин (5) мне сказал: «Вы едете на том месте, где сидел Владыка, когда посещал Новгород». Место было ужасное, я с трудом вышла из этого «рафика». Можно только удивляться, как уже больной и немолодой Владыка выдержал такое путешествие. Но он никогда не жаловался ни на своё состояние, ни на усталость, ни на что. В нём была не только замечательная офицерская закалка, но и монашеская кротость и терпение. Внешняя жизнь, её комфорт, никогда для него не представляли никакой ценности. Главное для него было вникнуть и почувствовать жизнь Русской Церкви. Он очень любил Церковь, и все её болезни, все нечёткости, все неправильности болезненно отражались на его душе. От того он всегда старался исправить — в словах ли, в письмах ли — то, что, по его мнению, было неправдой, то, что составляло какую-то ложь или компромисс. И он считал, что его долг — всегда-всегда говорить правду!" (Многие до сих пор полагают, что эта смелость у Владыки Василия была якобы от того, что он жил за границей, а потому мог позволить себе на словах и на деле больше, чем архиереи в СССР. Но это не так, потому что и в СССР были иереи и священнослужители, которые выступали за правду. Прим. автора).
«После его кончины встал вопрос о захоронении. Конечно в Лавре, там, где хоронили архиереев, места для него не нашлось. А владыка Антоний сказал: «Ищите на Охте». Но и там ничего не нашли. И тогда я подумала о Серафимовском кладбище. Ведь батюшка преп. Серафим Саровский, был всегда особо чтим в Кривошеинской семье, и ведь у них хранится великая святыня, подарок Государыни, частица мощей, власы Преподобного Серафима. На кладбище Серафимовском я почувствовала особую тишину, красоту и благодать. Господь и батюшка Серафим помогли, и нашлось место, у самого храма.
Отпевание было в Преображенском соборе — том самом, который был началом и концом жизненного пути Владыки Василия. Приехали архиереи и владыка Филарет, и я очень благодарна, что дали прочитать разрешительные молитвы именно ему. Мне всегда казалось, что владыка Филарет был всегда близким по духу владыке Василию, и тот его очень любил. Но чувствовалось всё время какое-то неучастие, некоторое как бы отстранение от Владыки Василия. Чувствовалось, что его боятся, его боялись всю жизнь, боялись общения с ним как с человеком, живущим за границей, боялись за то, что он писал в защиту людей. Таково, может быть, было время, а может не только время, но и склад, и характер советских людей. Но уж тут-то к гробу можно было отнестись с почтением. А ведь на Владыку было надето грязное облачение, и это видно было даже на фотографиях, потому что поручи были грязные. Между прочим, потом за трапезой владыка Филарет был явно смущён и сказал мне: «Мы хороним обычно всегда в блистающих белых ризах». А я подумала, что, значит, не одна я заметила, что ризы грязные. Очень, очень больно думать об этом и вспоминать, потому как такие мелочи оседают в душе.
Но, слава Богу, дальше мне было ещё сложнее. Господь послал испытаний.
Ведь нужно было поставить на могилу достойный памятник, не просто деревянный крест, который через два года сгнил бы и упал. Своих средств у меня не было, я обратилась в Ленинградскую епархию и получила ответ: «Нас это не касается, Архиепископ Василий не Ленинградской епархии. Он к нам отношения не имеет». А владыка Филарет, возглавляющий тогда ОВЦС, ответил мне иначе: «Ольга Александровна, мы с Вами должны это сделать вдвоём». Из своих собственных средств владыка Филарет выделил деньги на памятник. Я продала кое-что, взяла деньги из своих смертных, потом поступила помощь из Парижа, и так мы заплатили нужную сумму. В эти тяжёлые месяцы Господь Бог послал мне в помощь человека, это был староста Серафимовского кладбища Павел Кузьмич. Если бы не он, то многое вышло бы не так, как задумывалось. Он нашёл замечательный чёрный мрамор, гравировщика, и сделал так, что могила приобрела должный вид.
Я хочу вспомнить и о том, каким счастьем было для Владыки в последние годы жизни ещё раз побывать на Афоне. Мне пришлось встретить архимандрита Серафима (Томина), который был тогда наместником в нашем русском Пантелеймоновском монастыре. Он рассказывал мне, как Владыка приезжал на Афон: «Дел у меня в монастыре, как говорится, непочатый край. С утра до вечера хлопочу. А владыка Василий целыми днями за мной ходил и, знаете, просил поисповедовать его. Я даже удивлялся этому». Он был счастлив, что посетил родную обитель, Святую Гору, где провел 28 лет и всё просил архимандрита Серафима: «Ты меня ещё раз поисповедуй, ты ещё раз поисповедуй… ну пожалуйста». Он как будто знал, что больше не вернётся сюда, а потому хотелось ему очиститься от всего, что налипло на душу за годы жизни его вне Афона, как будто хотел он снять с себя некую накипь. И это ведь так характерно для настоящего монаха. Он точно также был безмерно счастлив, когда при нём приехало первое пополнение из русской Церкви на Афон. Владыка светился, радовался и всё повторял: «Ах, какие хорошие, хорошие пришли монахи!». Он был счастлив за свой монастырь, что жизнь его будет постепенно оживать, что новые монашеские силы дадут возможность монастырю не погибнуть.
Когда Владыка Василий приезжал в Москву, я частенько просила рассказать его об Афоне. Особенно меня интересовало старческое окормление и вообще духовное делание, и вот что он мне отвечал: «Помню, когда я только начинал на Афоне, был в первые два года моей жизни старец. Его звали отец Кирик, позже его направили в Чехословакию; тогда была совершенно особая старческая жизнь. Нужно знать, что монахи на Афоне очень замкнутые. Как сказано в житии Марии Египетской, что свидетелем их жизни был только Сам Бог, так и на Афоне: каждый живёт своей внутренней жизнью». Я спросила у него о таком светильнике, как отец Силуан: почему, живя рядом с ним, никто из монахов не осознавал, какой это подвижник? А владыка Василий ответил: «Он делал своё дело и всегда молчал. Никто на Афоне никогда своим внутренним миром не делится. Это характерно для монахов-пустынников».
Образ Владыки, его поистине монашеская бедность, всегда поражали меня. После его кончины мне передали его вещи, и я была потрясена тем изношенным и заштопанным рубашкам, — видимо он никогда ничего себе не приобретал, кто-то ему штопал старые вещи, — ведь для него никогда не существовало материальных ценностей, в жизни он был то, что называется «непрактичным человеком», плохо понимал в хозяйстве, а к деньгам был совершенно равнодушен. Единственное, что он берёг и собирал, так это свою библиотеку и жил одной мыслью: успеть сказать, написать, помочь людям, ничего не требовал для себя, а стремился делать всё только для блага Церкви.
***
После 1989 года мы с Никитой стали часто бывать в России. Каждый раз навещали Ольгу Александровну. Она смогла приехать к нам в Париж. Мы вспоминали Владыку и с радостью отмечали, что дело его не стоит на месте; богословские труды, воспоминания, письма стали широко известны в России и за её за пределами.
Ольга Александровна жаловалась на здоровье и с горечью говорила, что уже не в силах ухаживать за могилой Владыки, тем более что живёт в Москве.
А что могли сделать мы живущие за границей?
В один из наших приездов в Петербург мы пришли на Серафимовское кладбище и были поражены ухоженностью могилы, из живых белых цветов был выложен крест… Но, присмотревшись к мраморному чёрному постаменту, мы огорчились. Золотые буквы составляющие слова «Брюссельский и Бельгийский Кривошеин» были окончательно стёрты, и странно звучало то, что осталось от надписи: «Архиепископ Василий». Какой Василий, откуда он и почему к нему такой почёт? Нам не хотелось думать о злом умысле, но подобные мысли естественно зашевелились.
Было воскресенье. Мы постояли на службе, вернулись к могиле, нас окружил народ, кто-то прикладывался к кресту, ставил свечи, молодой батюшка предложил послужить панихиду, а кто-то из толпы сказал: «Вот идёт Лидия Семёновна Назаретская. Это она ухаживает за могилой». К нам подошла, улыбаясь, уже немолодая женщина, среднего роста, в чёрной шляпе. «Вот вы и приехали. А я всё пыталась найти ваш адрес, всех спрашивала, хотела написать вам в Париж и рассказать, почему я так привязалась к Владыке. Ведь только его молитвами я и жива…». И потом она поведала свою историю. У неё была первая любовь, жених, который погиб в ополчении в первые месяцы войны, ему было 18 лет. О его смерти она узнала не сразу, а по прошествии нескольких лет, уже после окончания войны. Молодой человек был очень набожным и долгие годы снился ей и во сне всё просил молиться о его душе. Родственников у него не было, осталась одна невеста — Лидия Семёновна, которая продолжала заказывать по нему панихиды. И вот однажды он ей приснился сияющим, радостным и попросил её съездить в те места, где он погиб, взять земельку и подсыпать под крест, который укажет ей священник. Лидия Семёновна была прихожанкой церкви на Серафимовском кладбище. Она поговорила с настоятелем храма, и тот указал ей на могилу Владыки Василия (Кривошеина). «Он тоже был когда-то солдатом и к тому же великий молитвенник. Вот сюда и подсыпьте землю». Для Лидии Семёновны с этого момента могила и личность Владыки обрела особое значение. Она всё узнала о нём, прочла все его книги, стала ревностно ухаживать за могилой (к тому времени она была достаточно заброшенной).
«Скажите, Лидия Семёновна, а почему на памятнике чёрной краской затёрты «Брюссельский и Бельгийский» и фамилия «Кривошеин»? Странно как-то? — спросил Никита.
«Ох, я и сама не понимаю. Одна женщина мне сказала, «что так лучше… а то какой-то бельгийский, да брюссельский, а ещё и Кривошеин». А когда я попыталась сама прописать золотом, то через пару недель опять всё исчезло. Мне сказали, что я взяла плохую краску, и её смыло дождём. Но это не так, краска была хорошая».
Докапываться до истинного положения нам не хотелось, но мы твёрдо решили восстановить истину и пошли вместе с Лидией Семёновной в кладбищенскую контору. Разговор с мастером и последующие за ним деньги сыграли решающую роль.
Через пару месяцев я получила от Лидии Семёновны письмо:
«Дорогая Ксения Игоревна, пишу вам историю о подкраске букв на памятнике. У меня есть золотая масляная краска, я ею крашу шишечки на оградке, красить приходится периодически, но это для меня просто. А вот с буквами совсем другое, я много раз делала и, как вам говорила, всё исчезало, а потом отчаялась и решила вовсе не делать. Я говорила со священником, тёща которого (по словам некоторых) красила буквы на памятнике Владыке, но красила не все буквы. Но на мой вопрос — «не сможет ли она прокрасить все слова, потому что у меня есть краска?» — как-то уклонилась от ответа. Я почувствовала, что дело тут в чём-то другом. И как хорошо (это судьба!), что мы с вами встретились, пошли в конторку и договорились с начальником. Я присутствовала при обновлении всей надписи и посылаю вам фотографию…»
Так завязалась наша переписка, и Лидия Семёновна стала для нас близким человеком.
За долгие годы, вплоть до сентября 2008, она регулярно писала, а я то отвечала на письма, то звонила ей.
«…Вчера, когда мы поговорили с Вами по телефону, совсем забыла сказать. Когда я установила портрет Владыки на могиле, зажгла лампадку, положила цветы, внезапно сверху буквально налетела огромная стая белых голубей. Их было не меньше тридцати, а может и больше, они сели на оградку, а я в это время уже начала протирать специальной тряпочкой «золотые» головки; голуби же, не боясь меня, кружились надо мною, ходили около моих рук в самой близости, а два самых белых из стаи — один ходил около портрета Владыки, а другой сел на самый верх креста. Остальные, совершенно не боясь, ходили вокруг могилы, чуть не наступая мне на ноги, а потом один пытался сесть мне на плечо… Ничего подобного никогда здесь не бывало. Ведь я столько лет ухаживаю за могилой и никогда вообще не видела здесь белых голубей. Мне даже показалось, что если бы я погладила их, они бы не испугались и отнеслись к этому спокойно. Я иногда думаю, что это не что иное, как новый знак от дорогого Владыки, он, наверное, доволен. Мне ведь так хочется (и это моё единственно желание), что после моего ухода из жизни могила Владыки подольше оставалась бы в достойном виде. К сожалению, я убедилась, что желающих заменить меня нет, многие спрашивают: «А кто после вас будет ухаживать?» Поэтому сколько мне Господь отведёт ещё сил — не знаю. Но стараюсь сделать на могиле всё фундаментально, солидно, красиво и прочно. Даже если потом (когда-нибудь?) будут писать икону Владыки, то хорошо бы именно с портрета, который теперь на могиле, и добавить обязательно все его пути, места, события, т. е. житиё его. На могиле бывает очень много народа, молятся, прикладываются к кресту, кладут под цветы записки с просьбами. Я уверена, что Владыка всё слышит, а у меня часто бывает, что будто я разговариваю с ним, а он меня подбадривает… Ведь в моей жизни, вернее в том отрезке жизни, более 8 лет, где я непосредственно соприкасаюсь с Его могилой, было столько чудесного, странного и всегда хорошего, что я склонна думать, что Владыка наблюдает за мной. Он понял, что я хоть и старая, но понимаю его желания, он радуется, а не огорчается. Поймите правильно, ведь я ему рассказываю и о вас, о вашей жизни, и о многом другом, что происходит у нас в России. Он великий молитвенник, монах и о нас грешных молится…»
У меня за все эти годы накопилось очень много писем от Лидии Семёновны. Они наполнены добром, светом и заботой. И о нашей семье она молилась, подавала записки. Мне пришла странная мысль, что у Владыки, на протяжении всей его монашеской жизни было несколько таких преданных помощниц. Одна из их Ольга Александровна Кавелина, его двоюродная сестра, принявшая тайный постриг с именем Серафима. Вторая, преданная монахиня Екатерина (Ксения Полюхова), была заботливой келейницей и помощницей при жизни Владыки в Брюсселе. О ней он написал замечательный рассказ. И вот третья женщина — Лидия Семёновна, ставшая Владыке после его смерти загробной келейницей, пришедшая как бы ниоткуда, но бесспорно посланная Богом.
В этом году мы приехали в Россию в октябре, и, как обычно, я заранее позвонила Лидии Семёновне. Хотелось увидеться с ней в церкви на Серафимовском кладбище, побывать на могиле, вместе отслужить панихиду. Но телефон её молчал. Я звонила несколько раз, на кладбище мне сказали, что давно её не видели. Тревога закралась в моё сердце… Совершенно случайно мы разговорились с одной женщиной, она рассказала нам о себе, выяснилось, что она читала книги Владыки, интересуется историей семьи Кривошеиных и знакома с Лидией Семёновной. Я попросила Татьяну узнать, не больна ли наша дорогая старушка… Уже вернувшись в Париж, мы получили известие от Татьяны, что в конце сентября Лидия Семёновна заболела. Говорят, что на протяжении её внезапной и короткой болезни она всё повторяла, что Владыка молится о ней и не даст ей долго мучиться. Так и случилось, она скончалась 30 сентября и упокоилась на том же Серафимовском…
Через месяц мы получили письмо от Татьяны, в котором она писала:
«Дорогие Ксения и Никита, на могилке Владыки была несколько раз, там всё в порядке. Лидия Семёновна действительно оставила всё так идеально, что пока требуется только порядок поддерживать. Есть живые цветы и еловые ветки, пока проблема с лампадкой, плохо горит (но это решаемо).
Первый знак «моего признания» за уходом могилы уже есть. Главная фигура в этой части кладбища, как Вы можете догадаться, это дворник храма по прозвищу Будённый. Увидев мои первые действия, он строго заметил, «чтобы царапин на плитке не было, приду, проверю».
Но, на моё счастье, я была вооружена пластмассовым совком с резиновой кромкой, процесс очистки льда и расчистки дорожки происходил медленно. Дворник действительно вернулся, проверил, и я очень надеюсь, остался мной доволен (пока изгнания не последовало).
Самое главное, что, видимо, Владыка меня принял, и наше деятельное знакомство состоялось…»
А мы с Никитой подумали, что наша встреча с Татьяной, так же как и с Лидией Семёновной, чудесным образом была предопределена Владыкой.
Париж — Санкт-Петербург, 2008 г.
Примечания
- Митрополит Филарет (Вахромеев), тогда митрополит Минский и Белорусский (с 1978 г.). 1981-1989 гг. — председатель ОВЦС. С 1978 г. по настоящее время — глава Белорусской Православной Церкви.
- Митрополит Антоний (Мельников) 1924-1986 гг. С 1978 г.- митрополит Ленинградский и Новгородский.
- «Церковь Владыки Василия (Кривошеина)», 2004 г. изд. «Братства во имя св. Александра Невского». Нижний-Новгород. Составление и комментарий А. Мусин. Воспоминания О. А. Кавелиной, впервые опубликованные в книге "Церковь Владыки Василия (Кривошеина), приводятся здесь в сокращении.
- Диакон Михаил Городецкий, (Михаил Алексеевич Городецкий) 1932-2003 гг., родился в семье эмигрантов в Бельгийском Конго. В 1979 г.- диаконская хиротония; член Поместных Соборов 1988 и 1990 гг.
- Отец Владимир Сорокин (род. 1939 г.). Ныне протоиерей, профессор, настоятель Князь-Владимирского Собора в Санкт-Петербурге, секретарь Епархиального Совета, благочинный Центрального округа.
